Она долго молчала. Наконец ворона вернулась:

– И ты сказал Ясону.

– Он был мне другом. Я помогал ему как мог. Теперь я боюсь его. Могущественные боги до сих пор заботятся о нем. Не думаю, что сумел бы с ним справиться.

На этот раз ответа не было. Вокруг нас стали смыкаться сумерки. Серп луны появился над вершиной утеса, над водой, падающей в пруд.

Шум водопада убаюкал меня, усыпил. И без того я был утомлен долгой дорогой и созданием образов раятук.

Когда я вдруг проснулся от прикосновения мокрых ладоней, легших на щеки, она была рядом. Наши древесные плащи слились. Любопытному взгляду мы представились бы всего лишь путаницей ветвей, но в глубине их шатра Медея стояла передо мной, наполовину возникнув, наполовину слившись с толстым стволом орешника.

Глаза ее были темны. Пронзительный Взгляд. Такой я ее помнил.

Лицо, когда-то чувственное, теперь стало загадочным; тело, некогда щедрое, теперь тощее, все так же влекло. Такая красота не блекнет с возрастом, со временем. Путаница волос поражала более своей яркой медью, нежели обилием.

Она оглядела меня с головы до ног – голого, едва проснувшегося, сохранившего юность воздержанием от чар, ограниченным применением сил, отчего мозг костей моих оставался мягким и податливым. Но она умела видеть сквозь плоть, умела увидеть заблудившегося в глазах человека.

– Ты много теряешь, Мерлин. А мог бы состариться легко и красиво, стать искусным и мудрым старцем.

– Подумай, как много сил я сберег, чтобы применить их в свой срок!

Мои слова рассмешили ее.

– Как дерево, пораженное молнией. Вспышка пламени ярче солнца – великого пламени. И ничего не останется, кроме обугленного пня. Вот твоя судьба. Сколько ни мечтай жить вечно!

Вот как она думала обо мне? Будто я собрался жить, пока не упадут звезды? Жить, пока солнце не погасит наконец луну? Пока земля не выпустит из себя птиц, способных унести человека к небесам? Все это сбудется со временем, но разве для того я хранил молодость, как бы ни заманчиво было увидеть все это воочию!

Она вдруг отделилась от дерева – нежнокожая дриада, – обняла меня, дрожавшего перед нею, нагого. Ладони вбирали и гладили, пальцы снова дразнили, в то время как губы касались моих губ и она следила за мной из-под опущенных век.

– Я помню.

– И я помню. Ты сейчас…

Она это сделала, и я вскрикнул от удивления. Медея смеялась, склонив голову и опустив взгляд, играя со старым дружком.

– Ты воняешь, – сказала она напрямик, игриво подчеркивая каждое слово, и тут же перешла к действию. – Поплаваем в пруду. Мы, знаешь ли, не одни.

Весь лес словно зашелестел смехом. Да, я и не думал, что мы одни. Но это уже ничего не значило. Глаза, смотревшие на нас теперь, устали смотреть и ждать нашего возвращения с тропы. Они будут снисходительны, как и встарь.

Она взяла мою руку, положила себе на грудь, всего на миг – напоминанием о прошлом, напоминанием о своем возрасте. Она настороженно следила за мной, но прикосновение – которого я так долго был лишен – оказалось невыразимо волнующим. Она была всем, чего я желал. Была трепетом всего желанного, даже десять тысячелетий спустя.

Она увидела, обрадовалась и, снова крепко сжав левой рукой юного старца, увлекла меня в озеро, в обжигающе холодную воду.

Мы плавали под водопадом. Здесь было глубоко, так глубоко, что в обычном облике я не сумел бы достать дна. Тьма окутывала, ощущение, что тебя увлекает в глубину, отбивало любопытство.

Это озеро было из «полых» – один из путей под мир и сквозь него, связующий Иные Миры. Приходилось остерегаться, чтобы не заплыть слишком далеко.

Но сейчас эта забота была ненужной. Двое детей играли в озере, ныряли, как выдры, боролись и возились в глубине за водопадом под нависшими скалами. Ярко звенел смех. Нет ничего чудеснее и безнадежнее любовных игр в холодной воде, когда двое шалят и дразнят друг друга. Всего лишь щедрая, запоминающаяся близость прикосновений. Одна из великих простых радостей.

На берегу, раскинувшись на нашей одежде, Медея раскрыла мне объятия более привычным способом. Наши губы изголодались друг без друга. Ее пальцы щипали и тянули, сжимали и гладили. Юный старец стряхнул с себя холод, вооружился, словно для битвы, но с радостью отправился на летние квартиры.

Наутро мы снова плавали, потом Медея ушла поискать медовых сот. У нее нюх на такие вещи, так что она вернулась с добычей и не покусанная злыми пчелами. Мы оба умели подолгу сдерживать голод, однако поесть обычно приятно. Ярко светило солнце, и день встал тихий и теплый. Медея снова походила на девочку. Заметила:

– Так глубоко я еще не бывала. С вершины утеса виден долгий путь в горы. Страна Призраков обширна.

Мы все еще были в ничейной земле, наполовину вне времени.

Ей вдруг загорелось отыскать долину, где мы жили детьми.

Память о ней должна была храниться близ озера, где мы так часто купались, но лесные тропы здесь прихотливы.

Смыв с пальцев и со щек липкий мед, мы вошли в чащу, высматривая узкое сводчатое устье ущелья.

Вскоре послышался стук дерева о дерево. В лица нам дунул холодный ветер.

Маски свисали с веревки, протянутой поперек прохода. Полусгнившие от дождей, побитые ветром, они все еще были узнаваемы. Ветер бил их друг о друга. Они вертелись и раскачивались на веревках, свет вспыхивал в отверстиях глаз.

Мы вместе пропели их имена: я и Медея, как усвоили в дни учения:

«Фалькенна, дух сокола… Кункаваль, дух пса… Лунная греза, память о женщине на земле… Синизало, вечный ребенок…»

Посредине болтался Пустотник. Кольца вокруг глаз и ухмыляющийся рот еще хранили следы зеленой краски. Шутник, способный провести в скрытые пространства земли… или увести к смерти. Медея, проходя в ворота масок, коснулась пальцем своих губ, потом искривленных в ухмылке губ Пустотника.

– Зачем ты это сделала?

– Лучше с ним ладить, – ответила она как о само собой разумеющемся.

Я, спокойствия ради, повторил ее жест, но на самом деле не Пустотник манил мой взгляд, а странная маска, связанная с искусством повествования, с памятью Земли, с памятью людей. Помнится, эту наставницу звали Габерлунги – необычное имя. Друид из крепости Урты – Глашатай Земли – был смутным ее отражением, хотя далеко не столь таинственным, как сама неуловимая и всевидящая Габерлунги.

Думаю, я угадал, почему сказительница шепнула мне что-то, когда я проходил мимо. Она, быть может, запустила в движение события, что привели меня к записи этих слов, этой повести. Каждый из детей, посланных на Тропу, должен был выполнить свою миссию. Моя, как мне почудилось на миг, была оставить запись, источник множества историй. Вот эта запись.

Я пишу это много веков спустя, но твердо помню, что именно так текли мои мысли, пока я шел за Медеей к реке и пещере нашего детства. Иногда мне вспоминается, будто я думал о ней как о духе Синизало, вечного ребенка и защитника детей.

Как-никак, после Ясона она именно детям отдавала всю жизнь.

Мы вышли к реке. Пещеры в обрыве были защищены от непогоды толстыми шкурами, закрепленными в отверстиях, усердно просверленных в каменном своде. Запах еды и едкая вонь дубленых кож. Далекий смех, сердитый окрик женщины, визг поросят, неровная дробь барабанов.

Призрачные звуки прошлого, воссозданные памятью, почти живые, но ускользающие.

Она со смехом перебегала от пещеры к пещере.

– О Мерлин, все, как я помнила! Вот здесь обдирали и разделывали звериные туши. Здесь тот старик вырезал фигурки из кости и рога – амулеты нам в дорогу.

Она нырнула в следующую пещеру, взвизгнув от радости узнавания:

– Куклы! Мои куклы!

Я следом за ней вступил в полумрак. Холодные стены пещеры были укрыты мехами и шкурами, нога тонула в глубоком слое тростника и соломы, поверх брошены меховые подстилки для сидения. Груда медвежьих шкур отмечала ее постель – всего здесь были четыре ложа, – и три деревянные куколки со смешными разрисованными рожицами и гибкими прутиками вместо рук и ног сидели на подушке.