Ко мне бежали какие-то люди.
Тех девиц и их сутенера, конечно, больше не было.
Меня о чем-то спрашивали, но отвечать по-французски у меня сейчас как-то не получалось.
Удивительно быстро приехала полиция и – почти одновременно с ней – парамедики.
Поскольку беседа у нас не складывалась, а самочувствие мое было довольно очевидным, они, вероятно, решили отложить расспросы на потом, и я оказался в машине, распластанный на узкой жесткой койке, застеленной белой прорезиненной простыней. Заработала сирена, машина дернулась и начала набирать скорость.
Было дико досадно. Мысли путались, но не от боли, хотя немного мутило, а скорее от неожиданности. Никогда не был ярым борцом за общественную мораль, но сейчас больше всего на свете хотелось искоренить проституцию.
Не знаю, как назывался госпиталь, в который меня привезли, но персонал говорил на английском.
Все происходило быстро – санитары толкали каталку бегом, по пути врач в зеленовато-голубой робе умудрялся осматривать мою голову, в операционной уже суетились, зажигая свет, какие-то люди.
Пока они под местным наркозом латали мою башку, я развлекал себя философскими мыслями, хотя, боюсь, и несколько заторможенными.
Фотоаппарата было не очень жаль, несмотря на то, что я успел к нему привыкнуть. Беспокоило почему-то другое – я все не мог вспомнить, заменил ли я в нем флэш-карту. Если нет – пропали вчерашние кадры с коллекцией Гревена, я же не успел переписать их. Если только полиция не подобрала остатки фотоаппарата…
Попил утром кофейку…
Правда, нужна редкая глупость, чтобы размахивать фотоаппаратом на Сен-Дени. Все же недостаточно быть лысым, чтобы быть Юлием Цезарем… Ну, не любят в таких местах фотографов. Даже утром… Сам виноват.
Или не сам? А что – это ведь классический урок, так учили дзенские мастера – если особенно тупой ученик попадается и задает совсем уж дурацкий вопрос, – хвать его дубиной по голове… И ведь некоторым помогало.
Нет, друзья, такого мы не заказывали. Мы же с вами обсуждали – все будет мирно, без кровопролития, безопасно, дырок в голове не делаем. Даже если она бритая, будто для этого предназначенная.
Вплыла в больную голову невесть где хранившаяся история о том, как дикие аборигены поймали главу научной экспедиции и, увидев его сияющую лысину, решили сделать из его скальпа праздничный там-там. Но были они высоких нравственных принципов и позволили ему выразить последнее желание. И вот профессор, испросив наконечник стрелы, как шарахнет им себя по темечку, приговаривая «Вот вам праздничный там-там!»
Я лежал под яркими лампами в окружении копошащихся в моей голове врачей и чувствовал себя странно. Практически ничего из того, что я привык считать обычными средствами коммуникации с миром, у меня сейчас не было. Эти люди могли, в принципе, сделать со мной что угодно – не существовало никакой возможности повлиять на их действия.
Кроме одной… Забыть о ключе. Забыть об обезьянах.
Я попытался воспользоваться рецептом. И вот ведь смешно – помогло. Я вдруг почувствовал, что – получилось. Вот сейчас, здесь, на этой металлической хреновине, потеряв практически все, вплоть до имени, – получилось что-то очень важное. Нет ничего, что всегда было неизменными атрибутами меня, а я – есть. Нет ни ключей, ни обезьян. Нет адвокатов, помощников, телохранителей, телефона, одежды, даже имени своего нет! Ничего, кроме СЕБЯ.
Помять неожиданно выкатила откуда-то из захламленных глубин слова:
Дней творения было семь.
На седьмой из них вышел сбой.
Потеряв себя насовсем,
Становились мы до конца собой.
Было что-то такое… Где-то же я откопал эти слова…
Господи, кажется, бред начинается. Это я их писал тогда, миллион лет назад, сидя в прокуренной крошечной комнате под лимонным абажуром, не имея ничего, кроме странной несуществующей субстанции, ежесекундно напоминающей о себе вот такими полудетскими виршами, кроме той самой души, о которой я разучился не только разговаривать, но и думать уже лет двадцать тому назад, кроме этой идиотской души, которая обязана изо всех сил вытаскивать своего самоуверенного обладателя из тех дыр, в которые он себя старательно засовывает, кроме этих семи грамм, которые, оказывается, еще где-то есть во мне…
Я тогда марал бумагу, рифмуя слова, пытаясь понять, кто я такой и для чего… Извел кучу листов, а потом вдруг начался взрослый мир, и больше никогда к этому не тянуло. И вот, надо же, выплыло…
Семь дней. Я прилетел в Ниццу в воскресенье. Сейчас – суббота.
День седьмой…
Рана оказалась нестрашной.
Защитник парижских весталок, видимо, долбанул меня по макушке моим же собственным фотоаппаратом, но не со всей дури, а так – именно, чтобы поучить. Даже сотрясения мозга не было, так что дзенский урок может не дать результата. Хотя шов наложили очень дизайнерский, трех сантиметров в длину. Как теперь голову брить?
Пока я приходил в себя в палате, хмурый скучающий полицейский расспрашивал, как все произошло. С этим я как-то справился, хуже было другое – когда я представился ему фотографом, начались вопросы о разрешении на работу во Франции, об аренде моего лофта, а в этом я, мягко говоря, плавал.
Сославшись на дурное самочувствие, я умудрился свернуть разговор. Благо, местная полиция сочувственно относится к безвинно оглоушенным иностранцам. Но вопросы вполне могли продолжиться позже, что совсем не привлекало.
Позвонить Антуану? Мэттью? Все они знают меня как фотографа Таннера, и полицию, тщательно изучившую мой паспорт, это может привести к чрезмерной мыслительной работе. Потянется история с Клубом… Пожалуй, это тот самый случай, когда нужно звонить по волшебному телефону, который оставил месье Гратовски, рефлексировавший со мной в исповедальне.
Ненадолго выходя утром на Сен-Дени выпить кофе, я взял камеру, а вот телефон – оставил. Лучше было бы сделать наоборот… Но пострадавшим в битве с пороком здесь обязаны помочь с телефонными звонками.
Свежевыглаженная невозмутимая сестра милосердия придвинула мне телефонный аппарат. Я порылся в бумажнике и нашел черно-красную карточку Гратовски. Вот и номер… После четвертого гудка сработал стандартный автоответчик сети: «Вы позвонили на такой-то номер. Сейчас никто не может ответить на ваш звонок, пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала». Я не стал дожидаться заветного сигнала и повесил трубку. Такой вот волшебный номер… Что он там говорил – «джинна из бутылки не будет, но с любым срочным вопросом можно обратиться в любое время»? Обратились…
А если бы что-то случилось? Хотя, особенно мужественно этот вопрос звучит, когда произносишь его именно так – лежа на больничной койке с пробитой головой. Не перевелись герои.
В течение следующего получаса я звонил еще дважды – с тем же результатом. Наконец, разозлившись, я все же оставил сообщение:
«Это Грег. У меня был вопрос. Теперь есть ответ: забыть об обезьянах. Спасибо за содействие».
Однако, пора было выбираться отсюда. Чувствовал я себя сносно, дырка в башке была заштопана и опасности не представляла, и удерживать меня не стали.
Только выходя из госпиталя, я вспомнил, что в десять должен был отправиться с Мэттью снимать собрание этих его «бессмертных». И, конечно, безнадежно опоздал. Даже дозвониться Мэттью не мог – телефон-то был дома, второй раз обращаться к накрахмаленной медсестре почему-то не хотелось. Так себе получилось с Мэттью… Впрочем, снимать-то теперь в любом случае нечем. А жаль… После вчерашних восковых увековеченных хорошо было бы сегодня увидеть живых бессмертных…
Зеркалка разбилась, теперь в зазеркалье не войдешь. Закончился, кажется, фотограф…
А в три должна была приехать эта моя виртуальная подруга Сандра. И я, по совершенно необъяснимым сейчас причинам, обещал ее встретить. Нет уж, Сандра, придется тебе меня извинить.
