А сама позиция — типичная. Ведь в главном точно таковы же и остальные советские поэты той эпохи: Свет­лов, который на самом деле Шейнкман, и Антокольский, и Луговской, и Уткин, и Жаров, и Голодный, и Алтаузен, и Безыменский. Как сказал граф Алексей Толстой: «Их много, очень много // припомнить всех нельзя // Но все одной дорогой // Летят они, скользя».

Павел Коган — человек уже другого поколения, но и в его столь знаменитой «Бригантине» таятся те же самые ценности:

 Текст откровенно восходит к знаменитому «Острову сокровищ» Стивенсона — это ведь только у него есть герой с именем Флинт, а история не знает такого пирата.

Но только вот какая интересная деталь: Стивенсон вывел множество ярких, интересных фигур — и сквай­ра Трелони, и доктора Ливси, и капитана Смолетта, да и маленький Джим не пальцем сделан. Миру добропоря­дочных, приличных людей у Стивенсона противостоит совершенно отвратительный мир вечно пьяных, грязных, диких пиратов. Эти дикари мгновенно превращают шхуну «Эспаньола» в помойку, разбивают лагерь в болоте и на­чинают болеть малярией.

Стивенсон нисколько не идеализирует уголовный мир; пираты выглядят в его описаниях исключительно непри­влекательно. Их главарь Флинт, убивший шестерых, чтобы только никто, кроме него, не знал, где зарыты сокровища, награбленные во всех морях. Его ближайшие сподвиж­ники — чудовищный одноногий Сильвер, трусливо-опас­ный Билли Бонc. Хороши и ничтожные, малокультурные «рядовые» вроде подонка Израэля Хендса, готового убить подростка.

Все это и есть те самые «люди Флинта» (других нет ни в одном произведении); тот социально близкий элемент, с которым Павел Коган не прочь выпить. Поднять бокалы золотого терпкого вина в компании доктора Ливси и за здоровье собеседника он не хочет. Да и люди они разного круга, что тут поделать. Даже и подними бокал Павел Коган, вряд ли доктор Ливси согласится поднять свой в ответ: этот персонаж Стивенсона как-то не особенно жаловал пиратов и их друзей. «Людей Флинта» он убивал из мушкета и заковывал в кандалы, а не воспевал.

Немецкое слово «менталитет» используют сегодня по делу и не по делу, совсем запамятовав — есть в русском языке такие слова, как миропонимание, мировидение, мироощущение.

Сменить народ, цивилизацию, положение в обще­стве — значит, изменить мировоззрение и мироощуще­ние. Оно изменилось и у Ломоносова, когда он получил образование. Намного сильнее оно изменилось у Дубнова, когда он стал писать, говорить и думать по-русски.

Но и Ломоносов, и Дубнов сменили одну систему пози­тивных ценностей на другую. А кто-то ведь проваливается в щель, где караулит дьявол на нейтральной земле.

Какой-то особый цинизм разъедает души этих людей, беспощадно выброшенных из одной культуры и никогда не приставших к другой. Они — нигде. Они — никто. И они охотно делают никем всех остальных. Действительно, почему это другие должны иметь то, чего лишены эти бедняги? И кто сказал, что нельзя пытать и убивать, чтобы сделать несчастными как можно больше людей?! То есть говорили, конечно, — и «ржавые» евреи, и «ржавые» рус­ские... И вообще много всяких «ржавых» людей по всему миру. Но они ведь уже «ржавых»-то не слушают.

Эти теоретики беспочвенности, враги всякого естест­венного порядка вещей действительно не любят Россию. Ненавидят ли? Не уверен; думаю, что «ненавидят» — сильно сказано. Но все, что происходит в России, им действи­тельно глубоко несимпатично. Какие-то дурацкие луга и поля, никчемные дороги, ведущие в паршивые деревуш­ки, полные (как выражался Карл Маркс) «идиотизма дере­венской жизни». Дураки-мужики с идиотскими бородами, кретины-офицеры с маразматическим кодексом дурацкой чести, их дебильные невесты с омерзительными фигура­ми (особенно омерзительными из-за их недоступности) и отсталыми взглядами на верность женихам. Ублюдочные дома, где пахнет не дерьмом и разложением, а корешками книг, кофе и вкусным обедом... Все это вызывает у них отвращение и раздражение, а порой и тяжелую злобу.

Их легко ославить русофобами, но вдумаемся...

Во-первых, те же самые чувства они совсем недавно испытывали и к еврейской жизни. Почти физиологи­ческое отвращение, которое сквозит во многих стихах Багрицкого: по поводу старых евреев, пархатого предка с бородой квадратной, еврейской девушки — «шеи ло­шадиной поворот»...

Во-вторых, а где на земле Багрицкому и компании ему подобных могло бы сделаться хорошо? В Америке? В Но­вой Гвинее? Вряд ли... Скорее можно предположить, что и в Новой Гвинее (допустим) мгновенно нашлись бы самые серьезные недостатки. А что?! Омерзительная, никому не нужная жара, идиотские пальмы на берегу дурацкого моря, в котором плавают только идиоты и акулы-людоеды, шизофренические обычаи дураков, придумавших себе всякую чушь, разных там идиотских божков, идиотизм сбора ямса и кретинство поедания бананов.

У Багрицкого, Антокольского, Алтаузена и прочих всю жизнь не были решены самые элементарные, самые базовые проблемы, которые вообще-то должны быть решены годам к 20-ти... ну, к 25-ти, самое позднее. Эти люди продолжают мучиться от неразделенной любви, разбивать носы «врагам» — таким же великовозрастным соплякам, так же не ведают мира, в котором живут, только готовятся жить, словно им от силы лет 16-17.

Самое очевидное следствие этого — некоторый инфан­тилизм. Тот самый «юношеский максимализм», прущий из мужиков и в 30, и в 40 лет.

Менее очевидное, но не менее естественное следствие: они тратят невероятно много энергии на то, чтобы пере­делать мир по своему образу и подобию.

Действительно, откуда у нас она, эта самая энергия? Энергия приходит к нам из космоса, от Солнца и других звезд. На земле она превращается в свои земные виды, накапливается в растениях, в телах животных. Мы с ка­шей и бутербродом поглощаем лучи, пришедшие к нам от солнышка, а частично — из таких безмерных глубин, что их и представить себе трудно. Человек — не только земной, он и космический феномен.

Получив энергию, мы и расходуем ее... Вопрос, на что именно мы ее стремимся израсходовать.

Чем человек благополучнее, тем больше у него воз­можностей заниматься чем-то основательным, серьезным, в духе нормальной человеческой натуры. Если он вырос в добром мире родителей, не вызывавших ассоциации с «ржавчиной»... если на его любовь в надлежащие годы ответила хорошая девушка (вовремя вычесавшая вшей и помывшая рот после селедки), у него не так уж велика необходимость самоутверждаться. Маловероятно, чтобы он начал переделывать сей скорбный, но в общем неплохо организованный и добрый к человеку мир.

У такого юноши хватит времени и на то, чтобы по­учиться чему-то, а потом с удовольствием поработать. В любом случае получится, скорее всего, неплохо. Если Бог одарил талантами (как вот Багрицкого), из юноши может выйти и весьма выдающаяся личность. Остатки же энергии благополучный человек охотно израсходует на шахматы и преферанс, флирт или туристский поход. Но израсходовать энергию на мордобой или запойное пьян­ство ему, скорее всего, не захочется. И энергии «лишней» не так много, и цели в жизни у него другие.