– Тихо ты! – оборвал ее солдат. – Кругом шпионы!

Девушка замолкла.

Затенив глаза от сияния белесого неба, Хелен и Кей вместе со всеми любовались видом. Чуть дальше по дорожке освободилась скамейка, и Кей метнулась ее занять. Медленно подошла Хелен. Села, наклонилась вперед и нахмурилась, не сводя взгляда с города.

– Изумительно, правда? – сказала Кей.

– Да, – кивнула Хелен. – Жаль, что дымка.

– Без нее пропало бы очарование. Так романтичнее.

Хелен вглядывалась в панораму.

– Кажется, вон там вокзал Сент-Панкрас, – тихо сказала она, оглянувшись на бдительного воина.

– Да, вроде бы.

– А вон университет.

– Ага. Ты что ищешь? Рэтбоун-Плейс? Отсюда, наверное, не разглядеть.

– А это Воспитательный дом, – будто не слыша, продолжала Хелен.

– Он к юго-западу от парка Корамз-Филдз. Вон там, наверное, Портленд-Плейс, – показала Кей. – Где-то рядом с ним.

– Да, – невнятно сказала Хелен.

– Видишь? Да ты не туда смотришь.

– Да.

Кей положила руку на запястье Хелен.

– Милая, ты...

– Господи! – Хелен отдернула руку. – Неужели обязательно так меня называть?

Она почти прошипела, вновь озираясь. Лицо ее побледнело от холода и раздражения. Ярко выделялись губы в помаде.

Кей отвернулась. Накатила волна не столько злости, сколько досады – на погоду, Хелен, весь этот день и всю чертову передрягу.

– Да ради бога.

Кей закурила, не предлагая Хелен. Дым горчил, как и прокисшее настроение.

Помолчав, Хелен тихо сказала, глядя в стиснутые на коленях руки:

– Прости, Кей.

– Что с тобой такое?

– Немного грустно, только и всего.

– Умоляю, не сникай, иначе... – Кей отбросила сигарету и понизила голос, – мне придется тебя обнять. Вообрази, как тебе будет противно.

Настроение вновь переменилось. Горечь исчезла, ушла на глубину столь же резво, как и поднялась; в конце концов, досада – слишком тяжкий груз, чтобы таскать его с собой. Душу заполнила нежность. Даже сердце заныло.

– И ты меня прости, – ласково сказала Кей. – Наверное, дни рождения приносят радость не столько самим новорожденным, сколько поздравителям.

Хелен подняла взгляд и улыбнулась, но грустно.

– Видимо, мне не нравится число двадцать девять. Странный возраст, правда? Лучше бы его проскочить и сразу стать тридцатилетней.

– Тебе очень идет этот возраст. – В голосе Кей слышалось пресловутое благородство. – И любой пойдет...

Хелен вздрогнула.

– Не нужно, Кей. Не нужно... быть со мной такой милой.

– Как же не быть с тобой милой!

– Не надо... – Хелен покачала головой. – Я не заслуживаю.

– Утром ты уже говорила.

– Потому что это правда. Я...

Хелен посмотрела на город, в ту же сторону, куда глядела раньше, и замолчала. Кей озадаченно ждала продолжения, потом ласково ткнула ее кулаком в плечо.

– Эй, все это пустяки, – тихо сказала она. – Мне хотелось устроить особенный день, вот и все. Вероятно, не стоило ждать, что получится, когда идет война. На будущий год... Кто его знает, может, война закончится. Отметим как следует. Я тебя куда-нибудь увезу! Во Францию! Хочешь?

Хелен не ответила. Она повернулась к Кей, и взгляд ее стал очень серьезным. Помолчав, она шепотом спросила:

– Я тебе не надоем вот такой – гадкой и сварливой старой девой?

Секунду Кей не могла ответить. Затем так же тихо сказала:

– Ведь ты моя девочка, правда? Ты мне никогда не надоешь, и ты это знаешь.

– А вдруг?

– Никогда. Ты моя навеки.

– Если бы так. Пусть бы... пусть бы жизнь была иной. Почему она не станет другой? Противно, что надо таиться... – Хелен остановилась, пережидая, пока мимо пройдет гулявшая под руку молчаливая пара, и заговорила еще тише: – Противно таиться и жить украдкой, изворачиваться, словно червяк. Если бы мы могли пожениться, или что-то в этом роде.

Кей сморгнула и отвернулась. Невозможность стать для Хелен мужем, сделать ее своей женой, подарить ей детей – это трагедия ее жизни... Они помолчали, невидяще глядя на город, потом Кей тихо сказала:

– Давай отвезу тебя домой.

Хелен дергала пуговицу на пальто.

– Останется пара часов до твоей службы.

Кей заставила себя улыбнуться:

– Что ж, я знаю способ, как убить часок-другой.

– Ты понимаешь, о чем я. – Хелен подняла взгляд, и Кей увидела, что она вот-вот заплачет. – Можешь сегодня остаться со мной?

– Что случилось, Хелен? – всполошилась Кей.

– Просто... не знаю. Мне хочется, чтобы ты была со мной, вот и все.

– Я не могу. Никак. Я должна быть на службе. Ты же знаешь.

– Ты всегда уходишь.

– Я не могу, Хелен... Господи, не смотри на меня так! Если стану думать, что ты одна дома, что тебе плохо, я...

Они сдвинулись ближе, но опять показались мужчина с девушкой, неторопливо вышагивавшие по дорожке, и Хелен отпрянула. Она достала платок и вытерла глаза. Кей была готова убить парочку, которая, как все, остановилась полюбоваться видом. Желание обнять Хелен и понимание, что делать этого нельзя, корежили до одури.

Когда пара двинулась дальше, Кей взглянула на Хелен и сказала:

– Обещай, что вечером грустить не будешь.

– Буду вне себя от радости, – уныло ответила Хелен.

– Обещай, что тебе не будет одиноко. Скажи... скажи, что пойдешь в бар, напьешься и подцепишь какого-нибудь парня, солдата...

– Ты этого хочешь?

– Очень... Ты же знаешь, что нет. Я бы утопилась. Ты – единственное, что делает эту проклятую войну переносимой.

– Кей...

– Скажи, что любишь меня, – прошептала Кей.

– Я люблю тебя, – сказала Хелен. Она зажмурилась, словно для большей убедительности, голос вновь звучал искренне: – Я очень тебя люблю, Кей.

– Ну как ты, сынок? – спросил отец, усевшись рядом с Вив. – С тобой тут нормально обращаются, а?

– Да, – ответил Дункан. – Вроде бы.

– А?

Дункан прокашлялся.

– Я говорю, да, нормально.

Отец кивнул, лицо его жутко напряглось от старания прочесть по губам. Дункан понимал, что обстановка для отца здесь самая неподходящая. В комнате было шесть столов, их – последний; за каждым столом по два заключенных, напротив – посетители; все орали. Соседом Дункана оказался человек по фамилии Ледди – почтовый чиновник, осужденный за подделку денежных переводов. Рядом с Вив сидела его жена. Дункан видел ее и раньше. На каждом свидании она устраивала мужу скандал.

– Если ты думаешь, что я счастлива, когда в мой дом заявляется такая баба... – верещала она сегодня.

За соседним столом сидела девушка с грудным ребенком. Она подкидывала дите вверх-вниз, чтобы оно улыбнулось папаше. Но младенец лишь надсадно вопил, точно сирена, потом судорожно всхлипывал и вновь заходился в крике. Помещение представляло собой обычную тесную тюремную комнату с обычно задраенными тюремными окнами. И запах стоял обычный, тюремный – пахло немытыми ногами, закисшими швабрами, скверной едой и дурным дыханием. Однако над традиционными запахами плавали и другие, гораздо более тревожащие: запахи духов, пудры, перманента, а еще – детей, а еще – машин, собак, тротуаров и вольного воздуха.

Вив сняла пальто. Она была в бледно-лиловой блузке с перламутровыми пуговками, которые притягивали взгляд Дункана. Он и забыл, что бывают такие пуговицы. Забыл, какие они на ощупь. Хотелось перегнуться через стол и хоть секунду подержать одну в пальцах.

Поймав его взгляд, Вив смущенно заерзала. Она сложила на коленях пальто и спросила:

– Нет, правда, как ты? Все хорошо?

– Ну да, все нормально.

– Ты очень бледный.

– Да? Ты уже говорила в прошлый раз.

– Вечно я забываю.

– Ну и как тебе прошедший месяц, сынок? – громко спросил отец. – Страшновато, а? Я сказал мистеру Кристи: немец продыху не дает, загибает нам салазки. Вот уж ночка была пару дней назад! Так бухало, что даже я проснулся! Можешь представить, как грохотало.

– Представляю. – Дункан пытался улыбнуться.