Дункан смущенно заерзал.

– Просто не вижу смысла в бесконечных разговорах, если ты это имеешь в виду. Мы ничего не можем изменить. Зачем тогда пытаться? Это не наша война, чужая.

– Вот уж точно, чужая сраная война! – кивнул Хэммонд.

– Вот как? – спросил Фрейзер.

– Да, когда ты здесь, – ответил Дункан. – Все остальное тоже чужое. В смысле, все важное: доброе и злое...

– Во, бля! – зевнул Джиггс. – Точно старый зэк с пожизненным сроком!

Иными словами, ты делаешь именно то, чего от тебя хотят такие, как Гарнир, Дэниелс, Черчилль³¹ и прочие. То есть отказываешься от права мыслить! Я тебя не виню, Пирс. Здесь тяжело, нет стимула чем-то заниматься. Когда тебе даже новости не дают послушать! А вот это... – С полки под столом он взял «Дейли экспресс».

В раскрытом виде газета напоминала рождественскую снежинку, какие мастерят школьники: колонки новостей были вырезаны, остались только семейные и спортивные страницы и комиксы. Фрейзер кинул газету на место. – Вот что они сотворят с твоими мозгами, если позволишь. Не позволяй, Пирс!

Фрейзер говорил очень напористо, не отводя ясных голубых глаз, и Дункан почувствовал, что краснеет.

– Тебе-то легко... – начал он, но взгляд Фрейзера сместился за его плечо и стал иным. Фрейзер увидел мистера Манди, шедшего меж столов, и вскинул руку.

– Эгей, мистер Манди! – театрально воскликнул он. – Сэр, вы именно тот, кто нам нужен!

Надзиратель неспешно приблизился. Дункану кивнул, однако на Фрейзера взглянул с опаской.

– Ну, в чем дело? – спросил он мягким приятным голосом.

– Ни в чем, – ответил Фрейзер. – Просто я подумал, что вы сумеете объяснить, почему тюремная система с таким усердием старается превратить своих обитателей в идиотов, когда могла бы... ну, не знаю... воспитывать, что ли?

Мистер Манди терпеливо улыбнулся, не желая втягиваться в разговор.

– Вот же, ты буровишь, чего хочешь, – сказал он, намереваясь продолжить обход. – Тюрьма позволяет.

– Но она не разрешает думать, сэр! – не отставал Фрейзер. – Не дает читать газеты и слушать радио. Какой в этом смысл?

– Ты сам прекрасно понимаешь, сынок. Зачем вам знать, что происходит снаружи, если вы в том не участвуете? Одно беспокойство.

– Иными словами, если у нас будут собственные взгляды и мнения, нами станет труднее управлять.

Мистер Манди покачал головой.

– Если имеется какое недовольство, сынок, обратись к мистеру Гарниру. Однако будь ты на службе, сколько я...

– А сколько вы на службе, мистер Манди? – влез Хэммонд. Он, Джиггс и все остальные прислушивались; надзиратель замялся. – Мистер Дэниелс говорил, вы здесь чуть ли не сорок лет.

Мистер Манди притормозил.

– Ну, тут я двадцать семь лет, а перед тем – десять в Паркхерсте.³²

Хэммонд присвистнул.

– Вот это да! – сказал Джиггс. – Больше срока за убийство! А как оно было в старину? Что за ребята сидели, мистер Манди?

Они точно школьники в классе, подумал Дункан. Пытаются отвлечь учителя расспросами, а мистер Манди слишком добр, чтобы послать их и уйти. Хотя, наверное, ему приятнее говорить с Хэммондом, чем с Фрейзером. Надзиратель встал удобнее, сложил руки на груди и задумался.

– Да вроде народ был такой же, – сказал он.

– Такой же? – переспросил Хэммонд. – Что, неужто все тридцать семь лет были мужики вроде Уэйнрайта, который только о жратве и думает, и Уотлинга с Фрейзером, которые всех уже задолбали своей политикой? Пропади я пропадом! Удивительно, как у вас мозги набекрень не съехали!

– А вертухаи, сэр? – разволновался Джиггс. – Уж наверняка были злыдни, нет?

– Надзиратели везде были разные, – спокойно ответил мистер Манди. – Добрые и злые, мягкие и строгие. – Он сморщил нос. – А вот режим был очень суров, да, ужасно суров. Вам, ребята, нынче кажется строго, но это манная кашка по сравнению с тем, что было. Знавал я надзирателей, которые секли людей ни за что ни про что. Сердце разрывалось, глядючи, как порют мальчишек лет одиннадцати, двенадцати, тринадцати... Вот оно как. Я всегда говорил: в тюрьме проявляется все самое хорошее и плохое, что есть в человеке. Уж я на своем веку повидал всяких. Бывало, парень садится злодеем, а выходит святым, и наоборот. Я вел горемык на виселицу и с гордостью пожимал им руку.

– Наверное, это их безмерно взбадривало, сэр! – вставил Фрейзер.

Мистер Манди покраснел, будто его застали врасплох.

– А кто, сэр, на вашем веку был самый злодейский злодей? – поспешно спросил Хэммонд.

Но мистер Манди на крючок уже не попался. Он опустил руки и выпрямился.

– Ну будет, – сказал он, отходя. – Заканчивайте с ужином, ребята. Поспешайте.

Чуть прихрамывая из-за больного бедра, надзиратель продолжил свой медленный обход. Джиггс с Хэммондом фыркнули от смеха.

– Вот же сука мягкотелая! – сказал Хэммонд, когда мистер Манди уже не слышал его. – Прям, патока, ети его мать! Не, он точно просрал все мозги, коли торчал в тюряге... Сколько, он говорит? Тридцать семь лет? Да мне бы тридцати семи дней хватило в этом дерьме! Тридцати семи минут! Секунд!..

– Ты глянь! – подтолкнул Джиггс. – Глянь, как идет! Чего он так шкандыбает? Точно старый селезень, бля! Прикинь, если какой урка рванет в бега? Прикинь, он пустится в погоню!

– Отстаньте от него, слышите? – вдруг сказал Дункан.

– Ты чего? – изумился Хэммонд. – Мы ж только хохмим маленько. Если уж нельзя чуток повеселиться...

– Не трогайте его.

– Ах, пардоньте! – скривился Джиггс. – Мы забыли, какие вы с ним кореша, бля.

– Ничего подобного, – возразил Дункан. – Просто...

– Эй, хватит уже, а? – буркнул растратчик. Он пытался читать изрезанную газету. Встряхнул, из нее выпал кусок. – Точно на кормежке в треклятом зверинце.

Джиггс отъехал на стуле и встал.

– Идем, братан, – позвал он Хэммонда. – Чё-то за этим столом воняет, бля!

Они взяли свои миски и убрались. Через минуту ушли растратчик и еще один заключенный. Те, кто сидел с края Дункана, сдвинулись плотнее, достали коробочку с домино, в котором костяшки были вырезаны из щепок, и затеяли игру.

Фрейзер потянулся.

– Ну вот еще один ужин в Уормвуд-Скрабс, корпус «Д». – Он взглянул на Дункана. – Вот уж не думал, Пирс, что ты накинешься на Хэммонда с Джиггсом. И все из-за мистера Манди! Он был бы весьма тронут.

Вообще-то Дункана слегка колотило. Он всегда терпеть не мог споров и стычек.

– Хэммонд и Джиггс уже достали. Мистер Манди хороший. В сто раз лучше Гарнира и остальных, это всякий скажет.

Но Фрейзер скривил рот:

– Нет уж, я предпочту Гарнира. В смысле, лучше честный садист, чем лицемер. Еще эта брехня насчет пожимания руки приговоренному.

– Он только делает свою работу, как все другие.

– Как все другие вышибалы и убийцы на государственном жалованье.

– Мистер Манди не такой, – уперся Дункан.

– Что определенно, он весьма необычно трактует христианство. – Уотлинг смотрел на Дункана, но обращался к Фрейзеру. – Ты когда-нибудь слышал его рассуждения на эту тему?

– Кажется, да, – ответил Фрейзер. – Он вроде бы из поклонников Мэри Бейкер Эдди?

– Однажды он кое-что поведал, когда в лазарете я мучился с фурункулами. Дескать, чирьи всего лишь манифестируют – отметь, он именно так выразился – манифестируют мою веру в боль. «Ведь ты веришь в Бога, не правда ли? – сказал он. – Но ведь Господь совершенен и сотворил идеальный мир. Откуда же взяться твоим нарывам?» И добавил: «То, что врачи называют чирьями, в действительности – лишь твоя ложная вера! Обрети истинную веру, и чирьи пропадут!» – Фрейзер взорвался хохотом. – Какая поэзия! – вопил он. – И какое утешение для человека, которому только что оторвало ногу или штыком проткнули живот!

Дункан нахмурился:

– Ты говоришь как Хэммонд, и лишь потому, что не согласен.