Потом встретилась взглядом с Микки и сникла. Упершись локтями в колени, закрыла лицо.

– Вот, Микки! – сказала Кей. – Посмотри, в кого я превратилась! Неужели вправду на войне мы с тобой делали то, что делали? Иногда по утрам я не могу заставить себя встать с постели. Господи, мы таскали носилки! Помню, как поднимала... – она вытянула руки, – разорванное тело ребенка... Да что ж такое со мной?

– Ты сама знаешь, – тихо ответила Микки.

Кей села прямо и отвернулась, чувствуя к себе отвращение.

– Тысячи людей пережили то же самое. Каждый потерял кого-нибудь или что-нибудь. Выйди на любую лондонскую улицу, протяни руку и коснешься человека, который потерял любимого, ребенка, друга... Но я не могу это преодолеть, Микки. Не могу преодолеть. – Она горько усмехнулась. – Преодолеть. Смешно! Будто горе – разрушенный дом, и тебе нужно пробраться через развалины... Я заблудилась в своих развалинах, Микки. Не могу из них выбраться. И кажется, не хочу выбираться, вот в чем штука. Вся моя жизнь по-прежнему в развалинах...

На секунду перехватило горло. Кей оглядела каюту и заговорила спокойнее:

– Помнишь вечер, когда мы все тут собрались? Как раз перед... Порой я вспоминаю то время. Прямо извожу себя мыслями о нем. А ты помнишь?

– Помню, – кивнула Микки.

– Тогда я вернулась из Бетнал-Грин. Ты приготовила джин-слинг.

– «Буравчик».²¹

– «Буравчик»? – Кей подняла взгляд. – Точно?

Микки кивнула.

– Разве лимонов не было?

– Какие, к черту, лимоны? Где бы ты их достала? У нас был сок лайма, во фляжке Бинки, помнишь?

Теперь Кей вспомнила. Она спутала и даже заволновалась от того, что память сохранила абсолютно четкую картинку: Микки разрезает лимоны и выжимает сок.

– Лайм, – нахмурилась она. – Во фляжке. Почему же я забыла?

– Не думай об этом, Кей.

– Я не хочу думать! Но и забывать не хочу. Иногда не могу думать ни о чем другом. Мозги цепляются. Крючочками.

Она говорила почти как безумная. Посмотрела в окно. Солнце расцветило воду узорами. Масляная пленка переливалась серебристым и голубым... Кей обернулась и увидела, что Микки смотрит на часы.

– Извини, подруга. Мне пора обратно.

– Конечно, конечно.

– Может, посидишь здесь до моего возвращения?

– Глупости, я в норме, правда. Все это чепуха, в конце-то концов.

Кей допила чай. Руки уже не дрожали. Она стряхнула с коленей крошки, встала и помогла убрать посуду.

– Чем займешься? – спросила Микки, когда они шли по Харроу-роуд.

Кей вновь изобразила взбалмошную дебютантку и взмахнула рукой:

– Ой, у меня куча дел!

– Правда?

– Конечно.

– Я тебе не верю. Подумай насчет того, что я сказала, – перебраться ко мне. Ладно? И заглядывай! Сходим куда-нибудь выпить. Можно в Челси. Там сейчас никого, весь народ сменился.

– Заметано.

Кей снова достала сигареты, одну сунула в рот, другую подала Микки, а еще одну вставила подруге за маленькое мальчишеское ухо. Микки перехватила ее руку и легко пожала; секунду они постояли, глядя друг другу в глаза и улыбаясь.

Кей вспомнила, как однажды, очень давно, они безуспешно целовались. Обе были пьяные. Все кончилось смехом. Вот что получается, когда вы обе одного, так сказать, плана.

– Пока, Кей, – сказала Микки и бегом припустила к гаражу.

Кей смотрела ей вслед. Раз Микки обернулась и помахала. Кей подняла руку и пошла в сторону Бейсуотера.

Пока Микки могла ее видеть, она шла торопливо, но, свернув за угол, замедлила шаги. Дойдя до людной Вестбурн-Гроув, Кей присела на крыльцо в тени разрушенного дома. Вспомнила свои слова о руке, протянутой в толпе. Вглядываясь в лица прохожих, она думала: «Что ты потерял? А ты? Как с этим справляешься? Что делаешь?»

– Я с первого взгляда поняла, что эта девица из Энфилда – оторва, – говорила Вив, сыпля на тряпку чистящий порошок. – Нахалки, они все такие.

Они с Хелен собрались на пожарную площадку, чтобы там перекусить, но вдруг на стене туалета разглядели карандашную надпись. Над полотенечной вешалкой кто-то начертал:

Секунду Хелен не знала куда глаза девать. Вив смутилась не меньше.

– Это все реклама в местных журналах, – приговаривала она, яростно скребя стенку.

Раскрасневшись, Вив на шаг отступила и прищурилась. Оттертое место посветлело, но слова «коротыш» и «шиш» еще слабо читались. Она снова принялась тереть, затем они с Хелен походили вокруг, щурясь и наклоняя головы под разными углами к свету.

Потом до них вдруг дошло, чем они заняты. Они взглянули друг на друга и покатились со смеху.

– О господи! – Хелен закусила губу.

Пока Вив споласкивала тряпку и убирала порошок, плечи ее тряслись. Она вытерла руки и прижала кулаки к нижним векам, боясь, что потечет тушь.

– Не смеши! – сказала она.

Все еще фыркая, они открыли окно и выбрались на площадку. Развернули сэндвичи, прихлебнули чай и наконец успокоились, но стоило встретиться взглядом, как они вновь захохотали.

Расплескивая чай, Вив поставила чашку.

– Что о нас подумают клиенты?

Тушь все-таки потекла. Вив скрутила уголок носового платка, послюнявила и, глядя в зеркальце расширенными глазами, принялась тереть под веками – столь же яростно, подумала Хелен, как стенку туалета. Разрумянившееся от смеха лицо делало Вив моложе, выбившиеся волосы придавали взъерошенный, оживленный вид.

Она заткнула платок под рукав и взяла сэндвич; смех растворился во вздохах. Вив отогнула край булки: яркий вид мяса отчего-то подействовал угнетающе, вкус тоже. Лицо ее утратило румянец. Глаза высохли. Она вяло пожевала, а затем отложила сэндвич и завозилась с пуговицами, застегивая надетую поверх платья кофту.

Прошло почти две недели с той теплой субботы, когда Хелен и Джулия полеживали в Риджентс-парке. Это был последний по-летнему теплый денек, но тогда они этого не знали. Погода испортилась. Солнце лишь временами выглядывало из облаков. Вив запрокинула голову, глядя на небо.

– Не так уж тепло сегодня, – сказала она.

– Да, не особенно, – поддержала Хелен.

– Скоро будем жаловаться на холод.

– Может, нынче не будет таких холодов, как в прошлом году? – сказала Хелен.

Подступающая зима виделась ей длинным и темным железнодорожным туннелем.

– Очень надеюсь.

– Нет, точно не будет!

Вив растерла плечи.

– В «Ивнинг стандард» какой-то мужик писал, что зимы теперь будут все холоднее и длиннее; мол, еще десяток лет, и станем жить как эскимосы.

– Эскимосы! – Хелен представила меховые шапки и широкие дружелюбные лица; картинка весьма понравилась.

– Так он заявил. Вроде это как-то связано с наклоном земного шара, дескать, всеми этими бомбежками мы расшатали ось. Убедительно, если вдуматься. Говорит, так нам и надо.

– Да ну, газетчики всегда чего-нибудь понапишут. Помнишь, в начале войны один говорил, мол, это нам кара за то, что позволили королю отречься.

– Помню, – сказала Вив. – Но тогда это довольно жестоко по отношению к французам, норвежцам и прочим. В смысле, не их же король-то.

Она глянула вниз. Дверь постижерной мастерской открылась, и во двор вышел мужчина, держа под мышкой корзину, доверху набитую темными обрезками – вероятно, волос и мантюра. Девушки наблюдали, как он прошел к мусорному баку, поднял крышку и опорожнил корзину. Потом вытер руки и пошел обратно. Наверх не взглянул. Когда дверь за ним закрылась, Вив скорчила рожицу.

Хелен все еще думала о войне. Она куснула сэндвич и сказала;

– Разве не странно, что все говорят о войне, будто о чем-то ужасно давнем? Точно все было сто лет назад. Словно мы втихаря сговорились: «Ради бога, не будем это поминать». Когда же так случилось?