В окна лаборатории лилась такая же прозрачная рубиновая заря. Колбы, мензурки, трубки и змеевики — вся эта стеклянная армия выстроилась перед Сергеем Александровичем, окровавленная, но победившая.
Сергей Александрович поставил колбу на стол. Раствор колыхнулся тяжело, как жидкое золото, Сергей Александрович с грустью повторил:
— Вот и все.
Раньше ему казалось, что этот конечный, коронный момент будет особенно торжественным, волнующим. Но теперь, как и всегда после окончания крупной работы, он испытывал только чувство полной внутренней пустоты. Он с недоумением, даже со страхом, думал о завтрашнем дне. Краска уже добыта, нет нужны начинать новый опыт; поэтому и самый завтрашний день казался ему ненужным, лишним.
Сергей Александрович поморщился. Он знал, что это мучительное чувство пустоты, неустроенности, сожаления о бесполезно пропадающем времени будет сопровождать его до тех пор, пока он не начнет новой крупной работы. А тогда начнутся новые мучения: сомнения в своих силах, ошибки, неудачи — и так без конца.
«Вечные мы страдальцы», — вздохнул Сергей Александрович и прошелся из угла в угол.
Он ходил долго. Пол в лаборатории был зыбким, стеклянная посуда размеренно позвякивала. Часы показывали половину восьмого. Сергей Александрович остановился в растерянности: он почему-то не мог покинуть лаборатории. Его томило странное чувство неудовлетворенности, — точно бы он должен сделать что-то очень важное и забыл, что именно. Он сознавал, что это чувство ложно, и все-таки подчинялся ему.
Он обрадовался, вспомнив о тетради, в которую Смирнов заносил результаты предыдущих опытов. Он представил себе последнюю запись — крупными буквами: запись о победе; это сразу избавило его от мучительного чувства неудовлетворенности.
Он подошел к столу Смирнова и открыл ящик. Тетрадь лежала сверху. Он взял тетрадь и увидел под ней плотно заткнутую мензурку с рубиновым прозрачным раствором.
Трясущимися пальцами Сергей Александрович встряхнул мензурку. Раствор всколыхнулся тяжело, как жидкое золото, Сергей Александрович осторожно положил мензурку на стол и открыл ящик доотказа. На самом дне, под пачкой фильтровальной бумаги, он нашел конверт, надписанный крупным почерком Ольги...
...Сергей Александрович многое узнал из этого письма к Смирнову. Он узнал, что Смирнов добыл краску еще три дня тому назад, исправив теоретическую ошибку. «Поздравляю вас, — писала Ольга, — но должна сказать, что очень неприлично убегать в такие моменты от девушек, хотя бы и для исправления теоретических ошибок... Впрочем, вы правы, — гораздо важнее, чтобы немцы вместо двух сотен тысяч выкусили фигу».
И еще Сергей Александрович узнал, что Ольге и Смирнову известны были все его самые затаенные мысли. «Старик, конечно, беспокоится. Это и понятно — каждому дорого свое открытие, Это — вполне законное чувство, — творчество никогда не будет обезличено. А в том, что он считает вас способным присвоить открытие, старика винить нельзя: он воспитывался в атмосфере бешеной конкуренции и рвачества. Потому он и смотрит на вас волком. Ему очень трудно понять, что вы стараетесь только для того, чтобы немцы выкусили фигу. Не огорчайтесь, он помирится с вами, как только убедится, что вы не намерены отнимать у него честь открытия краски».
Дальше Ольга писала о сугубо личных вещах; Сергей Александрович не счел себя в праве читать письмо до конца.
Различные чувства волновали Сергея Александровича, но самым тяжелым из них был стыд, обыкновенный, простой, человеческий стыд,
Сергей Александрович уложил обратно в ящик и письмо, и мензурку, и тетрадь (в которой он так и не сделал заключительной надписи).
Он шел бульваром. На песке лежали влажные тени деревьев. Все скамейки были заняты парами. Пряно пахло увядающей белой акацией. Над городом чугунно ревел невидимый самолет. Луч прожектора вставал голубым дымчатым столбом.
У калитки Сергей Александрович остановился. Ольга и Смирнов сидели на низенькой скамейке, под тополями. Сергей Александрович тихо — почти на цыпочках — прошел дальше, в душистую голубую мглу переулка.
Он гулял долго, даже устал. Часы показывали девять, когда он вернулся. Ольга и Смирнов попрежнему сидели под тополями. Подумав, Сергей Александрович опять прошел мимо калитки.
Терпенья у него хватило только на полчаса. Возвращался он с нарочитой медлительностью и даже немного рассердился, увидев под тополями белую блузку Ольги. Он громко кашлянул. В листьях сирени испуганно вспорхнул воробей. Смирнов и Ольга не шелохнулись.
Сергей Александрович открывал калитку с неимоверным лязганьем и шумом. Смирнов и Ольга вскочили. Добросовестно не замечая их смущения, Сергей Александрович сказал:
— Имею приятные новости. Расскажу за чаем.
...Смирнов поздравлял его с такой горячностью и искренностью, что Сергею Александровичу стало даже не по себе.
— Я считаю победу нашей общей победой, Смирнов, — сказал он, отвечая хитростью на хитрость и наслаждаясь этим. — Я считаю своим долгом передать вам половину всех привилегий.
— Оставьте, Сергей Александрович, — серьезно ответил Смирнов. — Я не намерен пользоваться плодами чужих трудов... А вот немцам вы натянули здоровый нос!..
— И вы, — упрямо ответил Сергей Александрович. — Если не хотите признать себя автором наполовину, признайте хоть на треть.
Смирнов отрицательно покачал головой...
...Прощался Сергей Александрович очень сердечно.
— Несколько дней тому назад я нехорошо вел себя по отношению к вам, Смирнов. Извините меня. Я умею устанавливать качественные различия химических составов, но устанавливать качественные различия поколений я, оказывается, не умею... Краска получена на сто одиннадцатом опыте, но в этот же день, скажу вам по секрету, я проделал сто двенадцатый опыт... может быть, самый важный...
ДЕВЯНОСТО ШЕСТАЯ ЖЕНЩИНА
Садык Ходжаев, милиционер Чоракского сельсовета, весь перетянутый новенькими желтыми ремнями, вошел, отбивая шаг, в кабинет начальника, чтобы получить очередной пятый выговор.
Все было знакомо и привычно ему в этом маленьком кабинете: плакаты, портреты, два скрещенных беговатской работы клинка, принадлежавших когда-то крупным басмаческим главарям, потускневший никель телефона, груда разноцветных бумаг и папок и, наконец, сам начальник — грузный и утомленный, с круглой головой, поросшей коротким седеющим волосом, с глубоким сизым шрамом через лоб и бровь до самого уха.
Садык вытянулся перед ним в струнку.
— Ваш рапорт не обрадовал меня, товарищ Ходжаев, — сказал начальник (он был памирец и заметно растягивал окончания слов). — Стыдно, товарищ Ходжаев, весьма даже стыдно! Ваши рапорты похожи один на другой, как горькие листья тополя. Когда же вы наконец пришлете мне виноградный листок?
Выговор начался неторопливый и чрезвычайно вежливый. Подкараулив паузу, Садык попросил слова для объяснения.
— Товарищ начальник, — сказал он, волнуясь, — в нашем кишлаке девяносто пять женщин, и все закрыты, — как могу я узнать под паранджой девяносто шестую? На базаре мы покупаем лепешки из одной корзины, мы встречаемся в переулках — и я уступаю дорогу. Когда я иду по улице, то все видят меня издалека, а я, как слепой, ничего не вижу под черными сетками! Вы знаете меня, товарищ начальник, я был рядом с вами во многих боях, но что я могу сделать...
— Спокойствие, товарищ Ходжаев, — перебил начальник, влажно блеснув золотыми зубами, — спокойствие и выдержка... Мне хорошо известны ваша преданность и отвага, но в данном конкретном случае вы оказались не на высоте. Рядом с вами, в одном кишлаке живет злейший враг советского государства, живет спокойно, как в собственном доме, и посмеивается над милицией! Позор, товарищ Ходжаев!
Предметом разговора был матерой бандит Али-Полван, грабитель и убийца, организатор басмаческих шаек, в прошлом — помощник знаменитого курбаши Муэддина. Его личный счет занимал сто двенадцать страниц плотного текста: налеты, грабежи, пожары в колхозах, расстрелы коммунистов, комсомольцев, председателей сельсоветов. И до сих пор не удавалось вручить ему на суде этот счет. Али-Полвана ловили уже два года, но безуспешно. В последний раз отряд милиции настиг его в ущелий Кок-Су. Он принял бой. Половина шайки полегла в перестрелке и в рукопашном сабельном бою, половина сдалась, но сам он опять ушел, оставив по себе единственный след — глубокий сизый шрам на голове начальника. Через восемь месяцев стало известно, что он скрывается под женским покрывалом в горном кишлаке Чорак и руководит оттуда организацией новой банды. Садыку Ходжаеву как местному чоракскому жителю была поручена операция против Али-Полвана.
