— Идите, товарищ Ходжаев, — закончил начальник. — Надеюсь, что в следующем рапорте будут более интересные сведения.

Садык повернулся кругом и вышел. После этого он восемь часов подряд качался в седле. Копыта его коня тонули в горячем песке на барханах, разбрызгивали щебень сизой в мареве галечной степи, звенели на камне в предгорьях, глухо цокали через воду по валунам, усеявшим дно пенистой горной речки. Он ничего не замечал, — он думал, хмурый, нахохлившийся, злой на весь мир.

В Чорак он приехал к вечеру. Его встретил закатный блеск на тополевых листьях, высокий голос азанчи, зовущего стариков на молитву, и ветер с гор, такой знакомый, прохладный и влажный, насыщенный запахом смолистой арчи и снега.

Садык выбрал в чайхане удобное место и сел лицом к дороге, чтобы видеть прохожих. Мужчин он совсем не замечал, зато к женщинам приглядывался жадно, а женщины все были закутаны с головы и до самых калош в плотные покрывала. Черные сетки из конского волоса скрывали их лица; здесь, на дороге, женщины были еще неприступнее, чем у себя дома, за глухими стенами, без окон на улицу. И, может быть, это она, девяносто шестая, сидит на мосту и, гнусавя, тянет руку за милостыней, может быть, это она несет на голове корзину с лепешками, спешит с кувшином за водой, протискивается к ларьку Узбекторга, где разложены на прилавке яркие ситцы.

Садык просидел в одиночестве до сумерек. Расписной чайник остыл перед ним. Подошел чайханщик, такой же пузатый как его самовары.

— Что с вами, уважаемый Садык? Вы даже не пригубили пиалу. Может быть, вам надоел зеленый чай, тогда я заварю для вас черного.

— Спасибо. Я вполне доволен вашим чаем: он приготовлен искусно, в меру душист и не слишком крепок. Но меня грызет забота, о которой я, к сожалению, не могу рассказывать. У меня, почтенный Джура, крупные служебные неприят...

Садык не договорил. На глазах изумленного и перепуганного чайханщика его повело вдруг судорогой, а затем подбросило, как пружину. Вытянув шею, вздрагивая от волнения, он смотрел на дорогу: там, в густеющих сумерках, тускло отсвечивала черная сетка, словно бы накаливаясь изнутри. «Папироса!» — сообразил Садык. Его дыхание прервалось. Ощупывая кобуру, он пошел потихоньку, чтобы не спугнуть. Сетка погасла, но он уже различал смутные очертания фигуры, окутанной покрывалом. Он прибавил шагу, но фигура, почуяв опасность, метнулась вдруг в сторону, к ларьку, где в желтом рассеянном свете фонаря все еще толпились, споря и переругиваясь, женщины. «Стой!» — закричал Садык, прыжками кинулся наперерез, но опоздал: фигура шмыгнула в толпу женщин и сразу исчезла, растворилась в ней, И сейчас же, следом, в эту безликую толпу врезался с разбега Садык, блестя револьвером. Было мгновенное оцепенение, потом — крик, визг, мелькание серых теней — кого хватать! — наконец, тишина и в ней — дрожащий голос продавца,

— Уважаемый Садык, что с вами?..

Продавец, весь бледный, стоял за прилавком, держа в одной руке гирю, а в другой, как саблю, железный метр. Это был доблестный продавец, готовый до последней капля крови защищать вверенный ему товар.

— Две женщины убежали, не заплатив, а одной я не успел дать сдачи, — печально сказал он, опуская руку, вооруженную метром. — Завтра мне придется целый день ходить по дворам и разыскивать этих женщин.

— Все эти женщины, — хриплю ответил Садык, вкладывая револьвер в кобуру, — недостойны высокого звания гражданок! Человек подходит к ларьку, чтобы купить спичек, а они разбегаются в панике. Они не имеют никакого понятия об организованности и дисциплине! Они носят свои дурацкие паранджи и только вредят этим советской власти, срывают работу милиции! Я не знаю — чего там смотрят в центре и почему до сих пор нет декрета! Дайте мне спичек один коробок.

Он ушел домой в сильнейшем расстройстве. Еще никогда ни один влюбленный не носил в себе столько злобы на старый закон, повелевший женщинам закрывать лица. А продавец, заперев свой ларек, отправился в чайхану, и долго они там шептались с чайханщиком, недоуменно покачивая бритыми головами.

...Для Садыка начались черные дни, полные тревог и волнений. Каждое покрывало казалось ему подозрительным. Он остановил соседку, которая шла по улице слишком смелым и размашистым шагом, и потребовал именем закона, чтобы она показала лицо, а потом ходил с извинениями к ее мужу. Он подвергся всеобщему осмеянию на дворе Бек-Назара, куда привлек его сиповатый густой бас колхозницы Отум-биби. Он дал продавцу ларька секретную инструкцию — строго-настрого следить за руками всех покупательниц и, буде окажутся они большими, грубыми и даже волосатыми, покупательницу немедленно задержать. Из-за этой инструкции тоже было много неприятностей — и продавцу, и Садыку.

Измученный Садык заперся дома, а в район послал отчаянный рапорт с просьбой освободить его от занимаемой должности.

Начальник не принял рапорта; на обороте начальник синим карандашом написал: «...знаю, что трудно. В помощь никого не пришлю, боюсь, что новый человек спугнет объект вашей работы. Зато посылаю дружеское рукопожатие и три пачки хороших ленинградских папирос. Курите их неспеша и думайте... Мой совет — крайняя осторожность в подготовке, смелость, риск и решительность в операции. И помощь населения, обязательно — помощь населения».

Садык последовал совету начальника — два дня курил и неспеша думал, изобретая хитрость, которая могла бы сразу решить все дело. Во рту было сухо и горько, подбородок оброс жесткой скрипучей щетиной, а хитрость все не придумывалась. В комнате серыми тяжелыми пластами висел застоявшийся табачный дым; солнце, скупо проникавшее в щели, окрашивало его местами в угарно синий цвет. Садык в десятый раз перечитал письмо начальника. Помощь населения! Чем поможет ему население — чайханщики, продавцы, мирабы, почтари, бригадиры, колхозники, если все они так же бессильны перед этой молчаливой, наглухо закрытой армией женщин! Враг имеет в кишлаке девяносто пять двойников, девяносто пять укрывателей, и все они отгородились черными сетками от законов советского государства...

В начале третьего дня Садык, решительный и мрачный, вышел из дома. Его оглушил свежий воздух, солнечный блеск, запах цветущей джиды — было время весны, когда не только три дня, но каждый час украшает лицо земли. На снеговых вершинах лежали белые крутые облака, и горы казались от этого еще выше.

Садык нашел председателя колхоза, сказал ему:

— Ты коммунист, я давно тебя знаю, и я тебе верю. Ты должен помочь мне. Но прежде всего — никому ни одного слова. Дело важное и очень секретное. Слушай внимательно.

Председатель слушал, челюсть его отвисала все ниже и ниже.

— Вот так штука! — наконец сказал он. — Садык, почему ты не предупредил меня раньше? Я поставил бы на конюшню трех сторожей. Ведь это прямо счастье, что он до сих пор не свел у нас лошадь! Сейчас же я пошлю на конюшню трех, нет, четырех сторожей!

— Не надо, — ответил Садык, — Сегодня вечером я его арестую. После работы, часам к семи, собери в чайхане всех женщин, всех до одной! Скажи им, — добавил Садык с презрением, — что будут раздавать авансы под шелк, — они прибегут сразу, как только почуют свою выгоду. Он тоже придет на это собрание, он обязательно придет, он не посмеет остаться дома, он знает, где самое безопасное место! Но он ошибется на этот раз!

— Правильно! — сказал председатель. — На этот раз он ошибется! Ты хорошо придумал, Садык! Мы поставим вокруг чайханы вооруженных людей и скажем женщинам...

— Сказать?! — воскликнул Садык. — Им!?. Женщинам?!. Председатель, ты сошел с ума! Сейчас же поднимется страшная паника. Нет, председатель, ты уж не суйся. Ты собери женщин, а все остальное я сделаю сам. Я знаю, как нужно разговаривать с ними. Сегодня вечером я заставлю Али-Полвана принять бой в открытую.

Он выразительно положил руку на револьвер. Председатель долго молчал, потом спросил, глядя в сторону, мимо Садыка;

— Будет стрельба?

— Возможно, — ответил Садык. — Он — человек отчаянный. Он знает свой приговор, — ему так и так расстрел. Да, наверное, будет стрельба.