Сбежать, уйти, куда глаза глядят, чтобы только не остават там, где была ты! Но если бы он прошел по коридору, вдохнул мерзкий запах горелой человеческой плоти, который еще оттуда не выветрился, который он чувствовал, подойдя к ее двери, если б он снова увидел ее комнату – место чудовищного абсурда, эта невероятная, непереносимая борьба наверняка кончилась бы тем, что он сошел с ума. Поэтому спастись от себя самого он пытался доступным ему способом: от стула к окну – три шага, от окна – кровати, попытаться лечь на нее и хоть ненадолго забыться сном чего так жаждала каждая клеточка его тела. Он накрывал голову подушкой, снова ненова безуспешно пытался уснуть и клял свое бытие, – узник собственных костей, он сжимал ладонями голову так, что в ней начинало что-то подозрительно поскрипывать. В конце концов он дошел до того, что прекратил есть. Теперь его силой нельзя было накормить. Правда, иногда, не сдержав зверского аппетита, он хватал первое, что попадалось ему под руку, луковицу например, и откусывал от нее кусок, даже не счищая шелуху. Но не успевал Ксавье проглотить пишу, как желудок ее отвергал, и парнишку начинало тошнить. С этого времени его всего – и тело, и разум, как единое целое, все время выворачивало наизнанку. С этого времени он разрывался между охваченным постоянной паникой разумом, дошедшим до такого состояния, что одни и те же мысли постоянно прокручивались, как белка в колесе, и своим истощенным телом, исстрадавшимся от голода, бессонницы и жалости к самому себе. Эти две его сущности стали теперь настолько друг от друга далекими, как осьминог и стремянка. И вдобавок, пока он испытывал такие мучения, каледый вечер в одно и то же время, как по расписанию, вплоть до самого рассвета Страпитчакуда пела так, что любого могла довести до белого каления.

За все это время он ни единой строчки не написал сестре своей Жюстин.

И только на рассвете восьмого дня его мучений траектория хода планет обрела иную конфигурацию. Что-то будто прорвало нарыв той боли, от которой рвалась на части душа Ксавье, вскрыло его, и боль устремилась наружу. Он все еще думал о произошедшей трагедии, но образы ее уже не носились беспрерывно в его голове, как ошпаренные кипятком кошки. Он мог теперь спокойно разложить их по полочкам. Когда первые тусклые лучи солнца заглянули к нему в оконце, он вдруг испытал нечто схожее с потрясением; в голове его, где на протяжении восьми дней стоял бессвязный невероятный грохот, вдруг воцарилась гробовая тишина. Добрая фея коснулась волшебной палочкой его тела на уровне печени, и из того места по телу стало распространяться благодатное волшебное тепло. Теперь он знал, что исцеление возможно. Жизнь, как говорится, вступала в свои права, призывая его следовать странной обязанности продолжения бытия. Теперь ему предстояло преодолеть бескрайнюю пустыню горя. Следующие три дня он посвятил заботе о себе самом – нормально питался, долго спал, уделял должное внимание своему сильно потрепанному организму. Он внимательно следил за тем, чтобы движения его были не резкими, продуманными, последовательными, он учился если не холить себя, то, по крайней мере, относиться к себе с уважением, с тем трезвым вниманием, которое необходимо любому идущему на поправку больному. В конце концов, в самый последний день, в самую последнюю ночь он так горевал, оплакивая дорогую свою утраченную подругу, что проплакал два часа кряду и тем самым дал ей возможность уйти из этого мира в плоти его во второй и последний раз.

На двенадцатое утро он проснулся, спокойно привел себя в порядок и приготовил завтрак, который должен был взять с собой на работу. Ему было невероятно противно надевать форму разрушителя- подручного. Как-то они к нему отнесутся после его более чем десятидневного отсутствия? Он вышел на свежий прохладный воздух и отправился на строительную площадку. Никогда еще город не казался ему таким серым, никогда вертикальность его очертаний так его не подавляла. Он остановился у нескольких росших группой деревьев. Они были здесь вместе с Пегги, когда он видел деревья в последний раз. Мягкая грусть согрела ему душу. Поворачивая за угол, он надеялся увидеть подъемные краны и занятых своим делом рабочих. Вместо этого на месте трех кварталов все было сравнено с землей. Пустырь напоминал озеро, заваленное отбросами.

Ксавье застыл на месте, будто ноги вросли в бетон, а перед носом его повесили отвес.

– Что тебе здесь надо? – услышал он чей-то голос. – Тебе здесь делать нечего. Ступай отсюда прочь!

Подручный пришел в себя. Мужчина, который к нему обратился, походил на одного из бездомных. Раньше бы, наверное, Ксавь сразу же убежал отсюда со стыда. Но только не сейчас.

– Куда они все ушли?

Мужчина рубанул воздух рукой, его жест был полон злоби и презрения.

– Ушли они все, кончили свое грязное дело и ушли. Бог знает, где они теперь себя позорят! А теперь убирайся отсюда! Пошел к черту!

Ксавье машинально сделал несколько шагов, маленьких таких шажков, как будто кто-то дергал его сверху, как марионетку, за веревочки. Но он не знал, куда идти, и потому остановился. Значит, теперь ему надо искать свою команду? Весь город исходить единственно ради этого во всех направлениях? Как же, интересно, он не сможет найти свою бригаду разрушителей на необъятных просторах Нью-Йорка? Сколько дней это у него займет? Сколько недель? Это равносильно поискам иголки в стоге сена. Не суждено нам покой обрести на этой земле.

И если поставить одно зеркало напротив другого, полученный образ будет отражаться не бесконечно, обрати внимание, потому что свет имеет скорость, причем ограниченную. Так вот, когда смотришь на себя в зеркало, лицо, которое видишь, уже в прошлом.

Ксавье Мортанс Отрывок из Писем к сестре

Иногда ей нравится сидеть на комоде у окна, не говоря ни слова, она даже не смотрит на него. Она может так сидеть полчаса, час. Она почти не двигается, может за это время, скажем, кончик носа почесать. Ноготок света, растущий на пальчике из света, который чешет кончик носика, а носик – тоже свет, и больше ничего. И волосы ее тоже сотканы из света. А потом она снова исчезает. Правда, бывает и так, что он вообще ее не видит, но она с ним говорит, причем говорит так, что голос ее звучит прямо у него в голове, минуя уши. А еще иногда случается, что она сидит в ногах кроватки Тонио, и тогда он и видит ее, и слышит, и они вместе играют в удивительные игры, которым она его научила. Такие игры, например, как притвориться, что его и ее вообще не существует. В этой игре она всегда выигрывает. Не успевают они начать – а ее и след простыл. Он ее никогда не зовет, потому что знает, что, даже если и позовет, она все равно не появится. Она приходит в мир лишь тогда, когда ей самой этого захочется. Она говорит ему, что ее нет, что она как будто никогда и не рождалась, и Тонио готов ей поверить.

Его папа и мама, например, не видят ее и не слышат, никак не чувствуют ее присутствия, даже если она здесь. Так что для них – для папы и мамы Тонио – Арианы не существует. Это она ему сама сказала, что ее зовут Ариана. Как девочку, которая отправилась в другой конец света, спускаясь по обрушившейся лестнице.

Все они живут в этом месте – он сам, его папа Джорджио, его мама Мария и его маленький брат, который еще пока только малыш в пеленках. Это место – склад. Для Тонио здесь отгородили закуток вроде комнатки, вместо стен поставили перегородки. Только одна стена в его закутке настоящая – та, которая выходит на улицу, с дырой, закрытой стеклом, которая называется окно, и именно через него Ариана иногда приходит в мир, ничего ему не говоря, даже не глядя на него. Через окно видна статуя Свободы; это на нее смотрит Ариана и на причал, у которого стоят корабли. На этом складе еще живет господин Лонг-д’Эл – Рогатьен Лонг-д’Эл. Это он предложил семье Тонио туда перебраться. Папа его делает все, что ему говорит господин Лонг-д’Эл. Маме, правда, не очень по душе, что папа ему так покорно подчиняется, никогда ему не прекословит и делает все, что говорит ему Лонг-д’Эл. По правде говоря, ей господин Лонг-д’Эл совсем не нравится, и все тут. Но вам же надо где-то жить, если ваш дом разрушили. Папа все время это повторяет. И Мария со вздохом произносит: – Я это прекрасно понимаю.