— Симеонъ Викторовичъ! Батюшка! Да какъ же быть то? Я покойнику Евсѣю слово дала…
— Такъ, вѣдь, не морить сына его ты слово дала, a человѣкомъ сдѣлать. Говорятъ тебѣ доктора: надо подождать, — ну, и жди…
— A покуда-то, Симеонъ Викторовичъ, куда я съ нимъ? Домъ нашъ, вы знаете, — отъ сестрицы моей, Соломониды Сидоровны, въ нынѣшнемъ ея настроеніи, и умный помѣшается въ разумѣ…
— Въ мальчики отдай, — посовѣтовалъ Симеонъ. — Пусть пріучится къ какому-нибудь торговому дѣлу. Головы не утомить, a тѣломъ и смекалкою разовьется. На этомъ пути тоже человѣкомъ стать очень возможно. Для мѣщанина еще лучше, чѣмъ на всякомъ другомъ. Вѣдь наши то дворянскія карьеры для него, все равно, закрыты. A захочешь образовать его, — время не ушло: взрослый и здоровый въ мѣсяцъ усвоить то, что больной ребенокъ едва осилитъ въ годъ…
— Бьютъ мальчиковъ хозяева то, — тоскливо говорила Епистимія, — не кормятъ…
— A ты найди такого, чтобы не билъ и кормилъ.
И нашла Епистимія даже эту рѣдкость; но все-таки даже авторитетъ Симеона не заставилъ бы ее отказаться отъ своихъ образовательныхъ цѣлей, если бы не подоспѣло тутъ одно дѣло… такое важное дѣло, что вся дальнѣйшая жизнь имъ опредѣлилась для Епистиміи, какъ и для многихъ другихъ людей, ей близкихъ. A ввязалась она въ то дѣло и стала его душою опять-таки ради племянника своего, любимаго Гриши Скорлупкина.
По смерти стариковъ, отношенія Епистиміи къ дому Сарай-Бермятовыхъ стали какъ будто тѣснѣе, a необходимость еще нагляднѣе признавалась въ ней всѣми — отъ маленькой Зои, презлобной малютки, которую, когда она принималась ревѣть безъ слезъ на весь домъ, никто не умѣлъ унять, кромѣ Епистиміи, до распутнаго студента Модеста, который въ сумеркахъ, съ особенной охотой ложился на колѣни кудрявою головою и повѣрялъ ей свои любовныя удачи и неудачи, мечты и бреды, сочиненные стихи и сказки.
— Люблю тебя, Епистимія Сидоровна, — говорилъ онъ ей, — настоящій ты, натуральный человѣкъ. Никакихъ въ тебѣ ложныхъ стыдовъ. Съ мужчиною-товарищемъ нельзя быть такъ откровеннымъ, какъ съ тобою. Другая бы давно притворилась, будто отъ моихъ похожденій и анекдотовъ y нея уши вянутъ. A ты будто и не женщина: слушаешь — и ничего…
— Еще и сама научу! — какъ будто и весело подхватываетъ Епистимія.
— А, конечно, научишь! — свысока смѣется Модесть. — Великая просвѣтительница юнцовъ! Ты думаешь: я забылъ уроки-то? Желаешь, — повторимъ?
— Ну, на что я вамъ, старуха! Моя пора прошла, стыжусь на себя и въ зеркало-то взглянуть… A вы лучше загляните ко мнѣ завтра вечеркомъ: я васъ съ такою штучкой познакомлю… будете за Епистимію Бога молить!
— Не черта ли, Епистимія Сидоровна?
— A ужъ это ваше дѣло, Модестъ Викторовичъ, не мое: кто вамъ ближе, тому и помолитесь.
— Срѣзала! — хохочетъ Модестъ. — Иванъ! Вѣдь срѣзала!
— Срѣзала! — повторяетъ за братомъ, уже смолоду ставшимъ эхоподобнымъ, Иванъ.
— Ахъ, Епистимія Сидоровна, и откуда только ты, такой чудакъ, зародилась?
— Зародилась я, Модестъ Викторовичъ, какъ всѣ, нѣтъ ничего особеннаго… Но вотъ, что школу я хорошую приняла… ну, это ужъ точно приняла школу!.. могу поблагодарить!
Человѣкъ, которому она и прямо, и косвенно обязана была этою школою, Симеонъ Сарай-Бермятовъ сталъ ей очень любопытенъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ оказался неожиданнымъ главою цѣлой семьи братьевъ и сестеръ, въ возрастѣ отъ шести до двадцатилѣтняго возраста… Съ изумленіемъ видѣла она, что y этого молодого эгоиста, обычно ходившаго по людямъ, какъ по полу, да еще и въ сапогахъ, подбитыхъ гвоздями, есть уголки души, въ которыхъ цвѣтутъ и долгъ, и хорошія чувства, можетъ даже расцвѣсти жертва. Онъ не любилъ никого изъ братьевъ и сестеръ, развѣ къ одной Аглаѣ былъ благосклоннѣе, чѣмъ къ другимъ, нѣкоторыхъ же просто терпѣть не могъ, — либо презиралъ, какъ Ивана и Модеста, либо ненавидѣлъ, какъ Виктора. Но, такъ сказать, по общей фамильной совокупности, онъ оказался превосходнымъ роднымъ и надрывался всѣми своими молодыми силами, чтобы не уронить своего разореннаго рода, тянуть процентами и сдѣлками отцовскіе долги, прилично одѣвать и воспитывать сестеръ, давать средства къ образованію братьямъ. Эта неутомимая и сверхсильная работа на честь фамиліи доставила ему извѣстное уваженіе въ городѣ. Знали, что онъ не женится исключительно потому, что раньше желаетъ обезпечить сестеръ и поставить на ноги младшихъ братьевъ. Знали, что бремя, имъ принятое на себя, лишаетъ его, блестяще способнаго, возможностей крупной общественной или административной карьеры, потому что ему некогда пройти стажъ маленькихъ обязательныхъ чиновъ, — за это время, Аглая съ Зоей могли бы, если не умереть съ голоду, то, во всякомъ случаѣ, уже не только гувернантку, но и бонну дешевенькую для нихъ нанять было бы не на что. И вотъ, вмѣсто того, чтобы шагать по лѣстницѣ чиновъ, Симеонъ Викторовичъ погребалъ свои способности на частной службѣ, потому что она давала ему семь съ половиною тысячъ въ годъ, которыхъ не могла дать казенная, и, вмѣсто того, чтобы ворочать какимъ нибудь департаментомъ, управлялъ лишь дѣлами, правда, огромными, дяди своего по матери, Ивана Львовича Лаврухина.
Этотъ старый холостякъ, богатый помѣщикъ-либералъ и фрондеръ шестидесятыхъ годовъ, дошедшій къ двадцатому вѣку зажирѣвшимъ въ безразличіи, сытымъ циникомъ-хохотуномъ и довольно таки противно безпутнымъ старцемъ, откровенно хвастался, что всѣхъ людей считаетъ мерзавцами, способными рѣшительно на всякую выгодную подлость, при чемъ не исключалъ изъ этого милаго счета и себя самого.
— A самое забавное зрѣлище, — утверждалъ онъ, — это, когда подлецъ, подличая, не видитъ, что другой подлецъ его насквозь понялъ и, въ свою очередь, ему подлость подводить… A онъ то старается строить зданіе на пескѣ! Онъ то заметаетъ слѣды и втираетъ очки. Иные такъ усердствуютъ, что даже самихъ себя обманываютъ, и сами себѣ начинаютъ казаться порядочными людьми…
Никому не вѣрилъ и былъ убѣжденъ, что, если человѣкъ къ нему приближается, то не иначе, какъ съ цѣлью грабежа. Нанимая служащихъ, предупреждалъ:
— Жалованья вамъ кладу столько-то… ха-ха-ха!.. знаю, что мало, нельзя на это жить… ха-ха-ха!.. Но вы добывайте, добывайте… ха-ха-ха!.. Если ужъ не очень шкуру снимете, я въ большой претензіи не буду… ха-ха-ха!.. Но не зарывайтесь… ха-ха-ха!.. Я дѣла свои знаю, какъ собственную ладонь… Зарветесь, упеку подъ судъ… въ Сибирь… ха-ха-ха!..
И упекалъ…
Не было человѣка, котораго Иванъ Львовичъ не старался бы обратить такъ или иначе въ шута своего. И, такъ какъ былъ онъ уменъ, образованъ, смолоду даже къ профессурѣ готовился и діалектикъ былъ превосходный, то потѣха людьми давалась ему легко, a наслаждался ею онъ безконечно… Въ роскошномъ кабинетѣ его на письменномъ столѣ, подъ статуэтками Версальской Діаны и Венеры Милосской, лежали въ плюшевыхъ переплетахъ два толстые альбома. На одномъ была надпись — «Глупости Ивана Львовича Лаврухина», на другомъ — «Глупости моихъ знакомыхъ». Въ первомъ записей почти не было, хотя Иванъ Львовичъ самъ съ гордостью предлагалъ вписывать въ альбомъ каждому желающему все, что тотъ замѣтить глупаго въ его словахъ или поступкахъ. Во второй онъ собственноручно и съ наслажденіемъ вписывалъ каждый вечеръ издѣвательства надъ всѣми своими встрѣчами въ теченіе дня… Понятно, что, не смотря на любезное хозяйское приглашеніе, гости пользовались альбомомъ «Глупостей Ивана Львовича Лаврухина» неохотно и осторожно, либо вписывали туда, подъ видомъ его глупостей, тонкую или грубую, кто какъ умѣлъ, лесть… Но однажды безпардонный племянникъ Ивана Львовича, Вася Мерезовъ, накаталъ туда про дядюшку цѣлый фельетонъ, читая который старикъ такъ взбѣленился, что мѣсяца два не пускалъ племянника къ себѣ на глаза.
Этотъ Вася Мерезовъ былъ едва-ли не единственнымъ существомъ, къ которому Иванъ Львовичъ чувствовалъ прочную привязанность. Такъ какъ между старикомъ и молодымъ племянникомъ замѣчалось большое сходство, то губернскіе злые языки увѣряли, будто Вася Мерезовъ Ивану Львовичу не только племянникъ, но и сынъ побочный. Тѣмъ обстоятельствомъ, что покойная мамаша Васи Мерезова, Зоя Львовна, приходилась Ивану Львовичу родною сестрою, злые языки нисколько не смущались. A напротивъ утверждали, будто антипатія, почти ненависть, которую Иванъ Львовичъ открыто показывалъ мужу другой своей сестры, Ольги Львовны, Виктору Андреевичу Сарай-Бермятову, и всему ихъ потомству, имѣетъ подобное же происхожденіе: будто бы Иванъ Львовичъ до безумія влюбленъ былъ въ обѣихъ сестеръ своихъ и не могъ простить Сарай-Бермятову, что тотъ спасъ отъ его навязчивости старшую — красавицу Ольгу. Отъ младшей же, Зои, онъ, будто бы, добился полной взаимности, а, когда плоды таковой обозначались, выдалъ сестру за весьма родовитаго, но еще болѣе разореннаго и уже пожилого дворянина Мерезова, который y Ивана Львовича былъ въ долгу, какъ въ шелку.
