— О, да! Ужасно! Купи мнѣ матросскую курточку и панталончики… и лакированную шляпу съ надписью: «Орелъ».

— Ну, a вотъ видишь ли, — перешелъ Матвѣй въ серьезный тонъ, — тотъ, кого ты предлагаешь взять въ свою опеку, Григорій Евсѣичъ мой Скорлупкинъ, человѣкъ совсѣмъ другого сорта… Можетъ быть, онъ не весьма уменъ, и вотъ — наши образовательные опыты показываютъ, что онъ не талантливъ, даже не способенъ… Но я искренно счастливъ, что намъ удалось извлечь его изъ среды, въ которой онъ росъ и получилъ первыя воспитывающія впечатлѣнія. Потому что среда эта — насквозь отравленная жадностью, мелкою злобою, лицемѣріемъ, ханжествомъ, сластолюбивая, похотливая, полная коварства, лести и лжи… Мѣщанство и черная сотня, въ полномъ объемѣ этихъ понятій. Если онъ нашелъ въ себѣ достаточно сознательной силы, чтобы отдалиться отъ родного мірка и стать подъ наше вліяніе — ну, мое, Аглаи, Грубина, Немировскаго… — это очень благополучно не только для него, но и для общества. Потому что, видишь ли: онъ — весь — человѣкъ средній, даже, можетъ быть, ниже средняго, но y него, знаешь, характеръ этакій… какъ бы тебѣ сказать? — корневой… Забираетъ жизнь вглубь, пристально, знаешь, этакъ властно, какъ щупальцами, впивается во все, что ему попадается на избранной имъ дорогѣ. Вотъ онъ въ насъ, интеллигентахъ, сейчасъ полубоговъ какихъ-то видитъ, — даже совѣстно. И истинно говорю тебѣ: среди насъ, въ глубокой вѣрѣ, въ насъ, онъ лучше всѣхъ насъ, — онъ борется со своею низменностью такими свѣтлыми и тяжкими напряженіями, что я любуюсь имъ, онъ трогателенъ и прекрасенъ! Но онъ самъ разсказывалъ мнѣ, что, покуда онъ вѣрилъ въ свой домашній укладъ, то не было такой гадкой мѣщанской выходки, такой черносотенной гнусности, которыхъ онъ не одобрялъ бы и не готовъ былъ самъ совершить въ самой острой и грубой формѣ. И я совершенно увѣренъ, что, если-бы и нынѣшній новый Григорій Скорлупкинъ, на поискахъ образованія, заблудился и попалъ въ ту праздную среду чувственныхъ людей, которую ты любишь, подъ вліяніемъ тѣхъ — извини мнѣ выраженіе — грязныхъ словъ, мыслей и идей, которыми вы тамъ, утонченники, небрежно обижаете въ себѣ человѣческое достоинство, — я увѣренъ, Модя, что этотъ молодой человѣкъ не сталъ бы плавать на поверхности вашей утонченной культуры. Стоитъ ему однажды убѣдиться, что она хороша и именно ея то ему и не доставало, и онъ спокойно и сознательно нырнетъ на самое дно…

— И въ то время, какъ насъ Пуговочникъ будетъ переплавлять въ ложкѣ по тринадцати на дюжину, твой краснорылый Григорій прекрасно сдастъ экзаменъ въ дѣйствительные черти?

Матвѣй кивнулъ головой.

— Если хочешь, да. Пойми: это — воля сильная, гораздо сильнѣе всего интеллекта. Онъ не знаетъ, чего хотѣть — хорошо, чего — дурно. Но, однажды рѣшивъ, что вотъ того то онъ хочетъ, онъ хочетъ уже твердо, послѣдовательно, методически. Сейчасъ онъ на дорогѣ въ порядочные люди — и, если выдержитъ эту линію, можетъ весь вѣкъ прожить прекраснымъ, кругомъ порядочнымъ, полезнымъ человѣкомъ. Но если-бы чье-либо вліяніе выбило его изъ чистой колеи и бросило въ низменныя симпатіи и исканія, я ждалъ бы результатовъ жуткихъ… Отвлеченностей онъ не смыслить, умозрѣнія онъ не воспринимаетъ, a — какую идею пріемлетъ, сейчасъ проникается ею дѣйственно и до конца… Онъ практикъ… Наше интеллигентское наслажденіе мыслью для мысли и игрою культурнаго воображенія, оставляющее жить въ воздухѣ столько хорошихъ позывовъ, но, за то, сколько же и порочныхъ, злыхъ, — ему совершенно чужды… Всякая идея трудно въ него входить, — даже не входить она, a лѣзетъ, пыхтя и въ поту лица, тискается. Но, когда она втолкалась въ его голову, онъ считаетъ, что мало имѣть ее въ головъ — она ровно ничего не значить, если по ней не жить… Повторяю тебѣ: онъ теперь на хорошей дорогѣ, но три года тому назадъ онъ, въ компаніи такихъ же дикихъ парней, мазалъ дегтемъ ворота провинившихся дѣвушекъ, и мнѣ пришлось битыхъ три дня убѣждать его, чтобы онъ не принялъ участія въ еврейскомъ погромѣ… Понимаешь? Не отъ чувства убѣждать, a отъ логики — не внушать, что это вообще не хорошо, a доказывать, что это для него нехорошо… И, когда я доказалъ, a онъ понялъ, то и самъ не пошелъ и пріятелей своихъ удержалъ и даже очень смѣло и рѣшительно велъ себя во время погрома — еврейскую семью спряталъ, за дѣтей вступался, дѣвушку отъ насилія спасъ… Видишь? Поставлена машина на рельсы, пары разведены, — ну, значить, и пойдетъ прямехонько на ту станцію, на которую направить путь стрѣлочникъ. Да. Воля y него желѣзная, a умъ не твердый, темный, мысли неразборчивыя, спутанныя… Машина! Просвѣти его какимъ нибудь вашимъ сверхчеловѣческимъ девизомъ, вродѣ «все позволено», такъ, чтобы онъ крѣпко почувствовалъ и повѣрилъ, и онъ, въ самомъ дѣлѣ, все позволять себѣ… И все это будетъ въ немъ не буйною страстью какою-нибудь, которая бушуетъ грѣхомъ, и сама себя боится и трепещетъ въ тайныхъ раскаяніяхъ, — нѣтъ, — съ чувствомъ своего права, спокойно, прямолинейно, холодно: все позволено, — такъ чего же стѣсняться-то? дѣйствуй!..

Модестъ выслушалъ брата съ любопытствомъ, лежа на спинѣ, руки подъ голову и глядя въ потолокъ.

— Характеристика твоя интересна, — сказалъ онъ, — я не подозрѣвалъ въ немъ такихъ способностей къ дисциплинѣ… Если ты не ошибаешься, конечно.

— Нѣтъ, Модестъ, не ошибаюсь.

— Но именно то, что ты мнѣ сообщаешь, еще болѣе разжигаетъ меня вмѣшать въ развитіе твоего протеже свой, такъ сказать, авторитетъ… Видишь-ли…

Онъ спустилъ ноги съ кровати и сѣлъ.

— Видишь-ли: ты въ совершенномъ заблужденіи, воображая, будто я хочу явиться около этого Григорія чѣмъ-то вродѣ новаго Мефистофеля или «Перваго Винокура»… Напротивъ, я хочу сыграть на самой идеалистической стрункѣ, какая только звучитъ въ его душѣ… Вотъ — Симеонъ распространялся о Рахиляхъ… Извѣстна тебѣ Рахиль твоего протеже? Мнѣ очень извѣстна… Это прозрачный секретъ… Хочешь-ли ты, чтобы твой Григорій Скорлупкинъ сдалъ экзаменъ зрѣлости, защитилъ диссертацію объ эхинококкахъ, получилъ Нобелеву премію, открылъ квадратуру круга, изобрѣлъ аэропланъ и подводную лодку?

— Ты все дурачишься.

— Нисколько. Я только поддерживаю теорію брата Симеона. Ты и теперь не понимаешь меня?

— Нѣтъ.

Модестъ взглянулъ на него съ какимъ-то завистливымъ недовѣріемъ и пожалъ плечами.

— Ну, и слѣпъ же ты, святъ мужъ! Все зависитъ отъ Аглаи.

— Отъ какой Аглаи? — удивился Матвѣй.

Модестъ отвѣтилъ съ быстрымъ раздраженіемъ, точно его переспрашиваютъ о томъ, что стыдно и непріятно повторить:

— Отъ нашей Аглаи… о какой же еще?… Отъ сестры Аглаи…

— Она имѣетъ на него такое большое вліяніе?

Модестъ засмѣялся самоувѣренно.

— Пусть Аглая обѣщаетъ ему выйти за него за мужъ, и онъ лбомъ стѣну прошибетъ.

Матвѣй, изумленный, высоко поднялъ изтемна-золотистыя брови свои, a Модестъ, поглядывая сбоку, сторожилъ выраженіе его лица и будущій отвѣтъ.

— Развѣ это возможно? — сказалъ наконецъ Матвѣй и, закинувъ руки за спину, загулялъ по кабинету.

— A твое мнѣніе? — отрывисто бросилъ ему Модестъ, водя вслѣдъ ему тревожно-насмѣшливыми глазами.

Матвѣй остановился предъ нимъ.

— Если бы я былъ дѣвушка, и отъ моего согласія выйти замужъ зависѣло какое-нибудь счастье человѣческое, я не колебался бы ни минуты.

— Даже не любя?

Матвѣй, опять на ходу, спокойно отвѣтилъ:

— Какъ можно человѣку человѣка не любить, — этого я себѣ совершенно не представляю.

— Женятся и замужъ выходить не по юродивой любви!

— То-то, вотъ, что есть какая-то спеціальная. Всѣ вы придаете ей ужасно много значенія, a мнѣ она совершенно не нужна и незнакома.

Все съ тѣмъ же не то завистливымъ, не то презрительнымъ лицомъ слѣдилъ за нимъ Модестъ.

— Выросъ ты въ коломенскую версту, а, кажется, до сихъ поръ вѣришь, что новорожденныхъ дѣтей повивальныя бабки въ капустѣ находятъ?

— Нѣтъ, я физіологію изучалъ. Но я не понимаю, почему надо подчинять дѣторожденіе капризу какой-то спеціальной любви? Въ природѣ все просто, a среди людей все такъ сложно, надменно, не доброжелательно.