Она вытащила лист из машинки и положила его на стол, потом залезла в пакет, достала банку и потянула за колечко.

— Работа никуда не убежит.

Зазвонил телефон. Хоуп сняла трубку и сразу заговорила таким гладким профессиональным голосом, как будто на голове у нее белая медицинская шапочка.

— Кабинет доктора Финча, — произнесла она. Потом с минуту послушала. — Прошу извинить, но доктор занят с пациентом. Что ему передать? — Она подмигнула мне.

Мы сидели рядом на диванчике, и Хоуп расспрашивала меня о нашей семье:

А как живется в вашем доме?

Не знаю, — ответил я. — Я люблю у себя в комнате заниматься своими делами.

Мне нравится твое колечко. —- Она показала на мою руку.

— Спасибо. Оно из Мексики. Настоящее серебро.

Очень красивое.

Спасибо.

У меня есть похожее.

Правда?

М-мм, х-мм, — промычала она. Потом показала кольцо на левой руке: — Видишь?

Оно было почти в точности как мое, только не такое блестящее.

Хотите, я вам его отполирую?

А ты умеешь?

Конечно.

Она сняла кольцо и протянула мне.

— Держи. Можешь привезти его в следующий раз, когда родители приедут на прием.

Я-то предложил всего лишь почистить его своей рубашкой.

— Вы хотите, чтобы я взял его домой и там привел в порядок?

— Конечно, именно так.

— Хорошо. — Я засунул кольцо в карман.

Хоуп с улыбкой взглянула на меня.

— Мечтаю, когда оно станет таким же новым и сверкающим, как твое.

Время шло, а отношения между родителями не только не улучшались, а с каждым днем становились все хуже и хуже. Отец сделался совсем злым и неразговорчивым, полюбил металлические предметы с острыми краями. А мама начала сходить с ума.

Не так сходить с ума, когда красят кухню в ярко-красный цвет. Нет, она начала сходить с ума таким способом, когда засовывают голову в газовую духовку, делают сандвичи с зубной пастой и считают себя Богом. Прошли те дни, когда она стояла на веранде, зажигала свечки с ароматом лимона и не ела потом воск.

Ушли в прошлое и еженедельные сеансы психотерапии. Теперь мама встречалась с доктором Финчем почти каждый день,

Развод моих родителей был как взрыв. Однако после него, как после любого взрыва, образовалась чистая ровная поверхность. Теперь я мог видеть горизонт. Ссоры и драки в доме прекратятся, потому что родители не будут между собой разговаривать. Напряжение в доме ослабнет, потому что дома не будет. Теперь холст оказался совершенно чистым.

Скоро мы с мамой будем сами себе хозяевами, как в фильме «Алиса здесь больше не живет» или в моем любимом шоу «Как-то раз».

В нашей новой квартире в Амхерсте она будет чувствовать себя гораздо лучше. Я пойду в новую начальную школу, потом в среднюю, лотом перейду в старшие классы. А потом поступлю в Принстонский университет и стану доктором. Или звездой собственного телешоу с очень высоким рейтингом.

А наша собака, Крим? Она наотрез отказалась переезжать. Мы взяли ее с собой в Амхерст, но она убежала и прошла пешком всю дорогу обратно, в Леверетт, в наш старый дом. Новые люди, которые теперь там жили, приняли ее и стали о ней заботиться. Поэтому даже у нее началась новая жизнь.

Да, теперь жизнь станет похожей на кондиционер для стирки белья, на салат из тунца под белым соусом, на торговлю в режиме наибольшего благоприятствования.

Мастурбаторий

Доктор Финч заложил руки за голову и откинулся на спинку плетеного вращающегося кресла. Мама сидела напротив на ярком диванчике, а я — между ними, в другом кресле. Мамины давно не бритые, в босоножках с узкими ремешками ноги были напряженно скрещены и время от времени нервно вздрагивали. Она закурила третью сигарету.

Мне было двенадцать, но чувствовал я себя по крайней мере на четырнадцать. Родители мои разошлись больше года назад, и мама постоянно встречалась с доктором Финчем. Она не просто каждый день бывала у него, а просиживала в кабинете по несколько часов. А если не удавалось попасть на прием лично, то непременно консульти-ровалась по телефону. Иногда, как сегодня, она брала на сеанс меня. Мама считала важным, чтобы мы с доктором поближе узнали друг друга. Думала, что он поможет мне уладить проблемы с учебой. Суть этих проблем состояла в том, что я просто отказывался ходить в школу, а она ничего не могла со мною поделать. Кажется, ее смутно беспокоило и то, что у меня нет друзей моего возраста. Вернее, вообще какого-нибудь возраста.

За городом у меня было двое знакомых ребят, но мы больше не дружили. Моя мама рассердила их мам, и те запретили сыновьям со мною играть. Я так никогда и не узнал, что она им сделала. Зная ее, могу сказать: да все что угодно. В результате я в полном одиночестве смотрел в окно квартиры, которую мы арендовали, и мечтал о времени, когда мне исполнится тридцать. Конечно, за исключением тех часов, что я проводил в кабинете доктора Финча.

— Каким бы духовно возвышенным я ни был, — про изнес доктор Финч с игривой искрой в глазах, — я все же человек. Причем мужского пола. Я еще очень даже муж чина.

Мама выпустила изо рта колечко дыма, и оно полетело к потолку.

— Вы, черт возьми, сукин сын, — ответила она. Сейчас голос ее звучал игриво, а совсем не так пугающе, как когда она говорила какие-то неприятные вещи.

Финч покраснел и рассмеялся.

Возможно, — продолжал он. — Мужчины вообще сукины дети. И ты станешь сукиным сыном, Огюстен. —

Доктор посмотрел на меня.

А вы — сука, — обратился он к маме.

Я самая большая сука в мире, — согласилась она и ткнула сигарету в горшок с каким-то желтеющим растением.

Это очень полезно для здоровья, — заметил Финч. —

Вам нужно быть сучкой.

Лицо мамы стало торжественным и гордым; она даже слегка приподняла подбородок:

— Доктор, если быть сукой полезно для здоровья, то я самая здоровая женщина на земле.

Финч с удовольствием рассмеялся, даже хлопнул себя по коленям.

Мне ситуация вовсе не казалась смешной. Я считал, что мама становилась сукой периодически, приступами. А вообще-то она представляла собой редкий вид сальмонеллы: тип психотически-исповедального поэта.

— Так вы действительно ею пользуетесь? — спросил я, переводя разговор на то, о чем мы говорили до этого, а именно на комнату за кабинетом.

Финч повернулся ко мне.

— Конечно. Как я уже сказал, я мужчина, и у меня есть определенные потребности.

Я пытался понять, что он имеет в виду.

— Так когда же вы ее используете? В перерывах между приемом пациентов?

Финч снова рассмеялся.

— Между пациентами. После пациентов. А иногда, если пациент особенно нудный и утомительный, я прошу меня извинить и удаляюсь в мастурбаторий.

Он взял с низкого плетеного стола номер «Нью-Йорк тайме».

— Вот, например, сегодня утром я читал о Годде Меир.

Невероятная женщина. Высокоразвитая. В духовном отношении она именно такая женщина, которая должна была стать моей женой. — Он слегка покраснел и поправил пряжку на ремне. — Поэтому чтение статей о ней оказывает мощное воздействие на мое либидо. Всего лишь за пять минут до вашего прихода я восхищался ее фотографией вот в этой газете. А в результате, как только вы оба уйдете, буду вынужден отдать долг природе.

Я посмотрел на закрытую дверь и представил за ней комнату с отвратительной кушеткой; шкафы, заполненные лекарствами; старые подшивки «Нью-Инглэнд джорнэл оф медисин». Представил журналы «Пентхаус», целые стопки, рядом с кушеткой. Мысль о том, что толстый доктор Финч поскорее выпроваживает пациента и отправляется заниматься онанизмом, глядя на намалеванные аэро-графом изображения влагалищ или, того хуже, на фотографию Голды Меир, лишала меня душевного равновесия.

— Хочешь отправиться на экскурсию? — поинтересовался он.

На экскурсию куда?

Мама кашлянула.

Разумеется, в мастурбаторий, — пророкотал он.

Я закатил глаза. С одной стороны, мне хотелось пойти на экскурсию. С другой — было так противно, что даже не интересно. Я взглянул на постер с изображением Эйнштейна. Надпись под портретом гласила: «Скука — болезнь юности». Нет, мне скучно. Я, пожалуй, пойду отсюда.