В первый мой год на заводе наши с Матюшенко отношения частенько напоминали сюжет восточной песенки — про мальчика и дедушку, едущих на ослике. Помните, как бы ни поступил мальчик, ему все равно кричали: «Где это видано, где это слыхано, маленький едет, а старый идет». Или наоборот.

Скажем, выпадала иной раз на редкость удачная смена, когда печи одна за другой исправно выдают металл, заливщики со своими подвесными ковшами бегают вдоль конвейера, возбужденные, азартные, кричат мне на ходу: «Давай, давай, мастер! Не ослабляй!». Понятно: чем больше они зальют форм, тем больше получат денег. Да и обогнать хоть раз по выработке смену Ляховского — гордого, самоуверенного человека — тоже дело. И так все хорошо идет, как по маслу. Стою где-нибудь возле промежуточного ковша, наслаждаюсь гармонией, а про себя думаю, какой я хороший мастер: правильно расставил людей, завез вдоволь материалов, твердо соблюдаю график плавок.

Тут как раз подходит Матюшенко — мокрый, красный от жары. Немного отдышался и взял протянутую мной сигарету.

— Ты в школе хорошо учился? — спрашивает.

— Да, — говорю, — хорошо. И в институте тоже. За все пять лет не получил ни одной тройки.

— Ясно, — кивает. И внимательно смотрит в сторону цеховых ворот, что-то там увидел. — Вот я своего сына младшего как-нибудь приведу сюда и скажу: гляди, как батька хлеб зарабатывает. Будешь плохо учиться, и ты будешь так всю жизнь. А получишь образование — будешь стоять руки в бока и смотреть, как работают другие.

И все так же вдоль цеха смотрит, будто и не мне эту гадость говорит.

— Значит, я, по-твоему, ничего не делаю, а только стою?

— А что ж ты делаешь? — говорит. — Я вот разливаю, сталевары плавят металл, крановщик ковши возит. Электрики и слесаря, скажем…

Тут я его перебиваю:

— Но ведь без мастера вы тоже не сработаете! Когда кто-нибудь из мастеров в ночь не выйдет, прибегают за мной в общежитие, просят: иди командуй, работа стоит. Ты сам прибегал, и я шел — больной, с температурой. Что же вы одни не работали, раз без начальства лучше?

И он вдруг быстро соглашается.

— Да, да, ты прав. Без мастера работать невозможно. А знаешь почему?

— Почему?

— Пастух нужен. Понял? Люди ж, как те бараны, на них не гавкнешь — кто куда разбредутся. Вот и ставят над собой пастуха.

Еще лучше — теперь я пастух… А он продолжает:

— И все равно тут что-то не так. Ты только не обижайся. Вот у тебя должность — мастер. Mac-тер! — И поднимает вверх палец. — А это означает, что ты должен все уметь: сварить металл, разлить по формам и все другие работы, что на участке есть. И должен уметь это лучше других. Мастер — понимаешь? А ты не умеешь ничего…

— Научусь, — говорю. — Но не в этом дело. Слово «мастер» в данном случае означает совсем другое. По-английски мастер — хозяин, распорядитель работ. Так называется должность и больше ничего.

— Так то ж по-английски, а то по-русски.

— Мало ли у нас иностранных слов?

— Значит, ты наш хозяин? — ехидно говорит.

— Да брось ты, Матюшенко, не придирайся к словам.

— Мы хозяев, знаешь, где видели?

— Знаю. Вот только непонятно, отчего ты все время твердишь, когда работа не клеится, «нема хозяина, нема хозяина».

— А что — есть?

Оставалось плюнуть и уйти. Я так и делал.

В другой раз все наоборот: не вышел в смену заливщик, заменить его некем, и я работаю с Матюшенко наравне, бегаю с ковшом мокрый, грязный. Да еще успеваю распоряжения отдавать. В перерывах вместе со всеми сажусь на заслуженный перекур. И что я слышу?

— Глянь, на кого ты похож! — опять недоволен Матюшенко. — Ты ж мастер, мастер! Тебя уважать должны, а как тебя уважать будут, если ты такой грязный ходишь? Ты видел, как Ляховский ходит — при галстуке, в шляпе, слова лишнего никому не скажет. Зато если скажет — исполнят в момент. Он не как ты, за кого-то работать не будет. И правильно делает. Пусть лучше простоит смена, зато в другой раз человек, какой он ни пьяный, на карачках в цех приползет, а заливать будет. Потому у Ляховского и первое место всегда, а мы в хвосте плетемся. Распустил ты смену. А людей надо вот так держать!

— В ежовых рукавицах?

— А как же. В ежовых рукавицах.

И все ему охотно поддакивают, кивают согласно: да, да, нет в смене крепкой руки. И на меня косо поглядывают. Обидно, горько, стыдно и не знаешь, что сказать. А Матюшенко еще подливает масла в огонь:

— Думаешь, если ты побегаешь смену с ковшом, то мы тебя целовать будем? Черта с два! Ты не бегай, а лучше работу нам обеспечь. Чтобы мы хорошо заработали. Вот тогда мы тебя любить будем. А одну смену попотеть и ходить героем — дудки! Мы вон всю жизнь потеем.

— Ну что мне, что — бросить заливать?! — кричу. —  Вы тогда вообще ничего не заработаете. Я не виноват, что Кузьма сегодня не вышел.

— Как хочешь, — зевает, — хочешь — заливай, хочешь — брось. Мое дело маленькое.

Но попробуй брось…

И все же, несмотря на бесконечные придирки, Матюшенко покровительствовал мне, брал под защиту, когда иные горлопаны хватали за грудки. Обступят со всех сторон, руками машут: а у Ляховского, мол, по двести пятьдесят получили, у Власова и того больше, а у нас разве деньги — слезы. И только что не бьют. Но Матюшенко гаркнет, и все разбегутся по своим местам.

— Что ж ты, — невесело говорю, — то сам дерешь глотку, что я плохой мастер, а то защищаешь? Никак мне тебя не понять.

— А что тут понимать? — смеется. — Не люблю, когда больше меня кричат.

Позже я и за собой стал замечать: меня раздражают люди, которые в своем критицизме заходят дальше меня.

И вот однажды собрался лечь на операцию мастер Ляховский, тот самый знаменитый Ляховский, что был у Матюшенко, как бельмо на глазу, — его смена постоянно занимала первые места, получала премии, и заливщики Ляховского поддевали Матюшенко, мол, уметь надо работать. Порой доходило до боевых действий, после чего Матюшенко форменным образом стонал: «Я этого не переживу. Не я буду, если мы этих живоглотов не обставим!» Потом орал на меня, я бегал, высунув язык, старался, но, видно, чего-то главного в своей работе, еще не понимал.

Ляховский уходил на два месяца, и мне сказали, чтобы я шел в его смену, а кого поставить вместо меня, думали, думали и решили — Матюшенко. «Как ты считаешь, справится? — вызвал меня к себе начальник. — Как-никак двадцать лет в цехе, фронтовик, и образование все же — семь классов».

— А чего же, — говорю, — конечно, справится! — И стал хвалить Матюшенку, мол, признанный среди рабочих лидер, не пьет, не курит, ни разу не прогулял. Родственников за границей не имеет.

— Так-таки совсем… не курит? — высказал сомнение начальник.

— Ну, не то чтобы совсем… И я посмотрел шефу в глаза.

— Ладно, — говорит он, — что ты мне поешь… Я свои кадры тоже знаю. Попробуем, деваться нам некуда.

Я никому не сказал об этом разговоре, велено было пока молчать, но, видно, начальник советовался и с другими людьми, потому что уже на другой день к Матюшенке стали подходить и спрашивать: «А правда, Иван, что ты теперь у нас начальством будешь?» И одни вполне добродушно спрашивали, другие же — с издевкой. Одни говорили: «Ну, Иван, с тобой мы смену Ляховского наверняка обгоним». Другие, отойдя в сторонку, ехидно посмеивались: «Если по выпивке — то это точно…»

Сам Матюшенко от таких расспросов розовел, скромно опускал глаза в землю.

— Да что вы, хлопцы, меня — мастером? Да какой же из меня мастер? Я и писать давно разучился, расписываюсь только в аванс и в получку. Да бросьте! Да брешут все. Да кто ж меня поставит. Да пошли вы все к черту!

А сам потом тихонько спрашивает у меня:

— Ты не слыхал ничего такого

— Какого?

— Ну, этого, что меня хотят мастером поставить? — И воровато оглядывается по сторонам.

— Слыхал, — говорю.

— Ну, что?

— А то, — говорю, — что я очень за тебя рад. Погляжу теперь, каким ты пастухом будешь.