Команда судна не в лучшем положении, чем рабы. Раненые и умирающие усеивали палубу. Лишь несколько человек держались на ногах. Большинство же без сил лежало на передней палубе, и только самые усердные воины поправляли испорченные кольчуги, натягивали новые тетивы на луки или очищали палубу от следов битвы. На возвышенном помосте, у основания мачты, стоял кормчий, правя галерой и устремив глаза на Мегару — отдаленный мыс, который заслонял восточный берег Карфагенского залива.

На задней палубе собралось несколько офицеров; они молча раздумывали о чем-то, время от времени поглядывая на двух людей, стоявших отдельно и занятых разговором. Высокий, смуглый, мускулистый человек, с чисто семитским лицом и фигурой исполина был Магро — знаменитый карфагенский флотоводец, имя которого наводило ужас на все берега Средиземного моря, начиная от Галлии до Понта Эвксинского. Другой собеседник был Гиско — седобородый, загорелый старик, в резком орлином лице которого читалось непобедимое мужество и энергия. Гиско был политик, в жилах которого текла благороднейшая пуническая кровь, суффет{35} пурпуровой тоги и вождь той партии государства, которая среди себялюбия и лености, царивших в карфагенском обществе, стремилась поднять дух граждан и заставить их осознать опасность, грозившую со стороны Рима. Разговаривая, оба тревожно поглядывали на северный горизонт.

Ясно, — печально сказал старший, — что, кроме нас, не спасся никто.

Я не покидал битвы, пока мне казалось, что я могу помочь хоть одной галере, — ответил Магро. — Ты видел, мы ушли, точно волк, за которым гонятся собаки. Римские псы могут показать волчьи укусы — доказательство нашей доблести. Освободись хотя бы еще одна галера, она, уж точно, была бы с нами, потому что для наших судов нет другого безопасного приюта, кроме Карфагена.

Магро пристально посмотрел на отдаленный мыс, где был его родной город. Уже виднелся низкий покрытый деревьями холм, усеянный белыми загородными домами богатых финикийских купцов. Там, выше всех строений, точно сияющая точка на бледно-голубом утреннем небе горела бронзовая крыша Бирсы — карфагенской крепости, возвышавшейся над городом, раскинутым на холме.

—Со сторожевых башен нас уже могут видеть, — заметил он. — Еще издали они узнают галеру Черного Магро. Но кто из них угадает, что из всего прекрасного флота, который под трубный звук и барабанный бой вышел из гавани месяц тому назад, остались лишь мы одни?

Патриций горько усмехнулся.

—Если бы не мысль о наших великих предках и о нашей возлюбленной родине, владычице вод, — сказал он,- мое сердце порадовалось бы беде, которая обрушилась на это тщеславное и слабое поколение. Ты всю жизнь провел на морях, Магро, и не знаешь, что происходит у нас на земле. Я же видел, как разрасталась злокачественная язва, которая ведет нас теперь к смерти. Я и другие приходили на рыночную площадь говорить с народом, но нас забрасывали грязью. Много раз я указывал на Рим и говорил: «Берегитесь этих людей: они добровольно носят оружие из чувства долга и гордости! Как можете вы, скрывающиеся за спинами наемников, надеяться воспротивиться им?» Сотни раз я говорил им это.

А они ничего не отвечали? — спросил моряк.

Рим был далеко, и они не видели его, а потому он для них не существовал, — продолжал старик. — Одни думали о торговле, другие о выборах, третьи о выгодах от государства, но никто не видел, что наша страна, мать всего, шла к гибели. Так могут спорить пчелы о том, кому из них достанется воск, кому мед, в то время, когда зажигается факел, который обратит в пепел и улей и все, что находится в нем. «Разве мы не владыки моря?» «Разве Ганнибал не был велик? » Вот что они кричали, живя прошлым и, как слепцы, не замечая будущего. Раньше заката солнца они будут рвать волосы и раздирать одежды; но разве теперь это поможет?

Печальным утешением может служить мысль, — отвечал Магро, — что Рим не удержит захваченного.

Почему ты так говоришь? Мы погибаем, Рим же стоит выше всего мира.

На время, только на время, — серьезно ответил Магро. — Может быть, ты улыбнешься, когда я скажу тебе, почему я знаю это. В той части Оловянных островов, которая выдается в море{36}, жила мудрая женщина-ведунья; я от нее слышал много прорицаний, и все они сбывались. Она ясно предсказала мне падение нашей родины и даже эту битву, после которой мы возвращаемся. Много странного видел я у дикарей, живущих на западе острова Олова.

— Что же сказала она о Риме?

—Что он падет, падет, как и мы, ослабленный своим богатством и своими партиями.

Гиско потер руки.

Это делает наше падение менее горьким, — сказал он. — Но если мы уже пали, а Рим тоже погибнет, какая страна, в свою очередь, может надеяться сделаться владычицей морей?

Об этом я тоже спросил ее, — отвечал Магро, — и подарил ей даже мой тирский пояс с золотой застежкой в награду за ответ. Но, право, все это пустое, и я заплатил ей слишком дорого за ее сказку, которая, хотя все остальное сбывалось, конечно же, окажется ложью. Ведунья сказала, что в будущем ее страна, этот опоясанный туманом остров, где раскрашенные дикари едва умеют перебираться от мыса до мыса на рыбачьих челнах, поднимет трезубец упавший из рук Карфагена и Рима!

Улыбка, витавшая над острыми чертами патриция, внезапно замерла, его пальцы сжали руку собеседника. Тот окаменел; его шея вытянулась, ястребиные глаза устремились к северному горизонту. Там, на его прямой синей линии, виднелись две низкие черные точки.

— Галеры! — прошептал Гиско.

Экипаж тоже заметил суда: все столпились у правого укрепленного борта, люди протягивали руки, говорили. На мгновение печаль поражения исчезла, и радостные клики зазвучали среди них, люди ликовали, что они не одни, что еще кто-то спасся от великого уничтожения.

—Клянусь духом Ваала, — сказал Черный Магро, — я не поверил бы, что кто-нибудь сможет вырваться из того страшного кольца! Не молодой ли это Гамилькар на «Африке» или Бенева на синем сирийском корабле? Мы втроем еще можем составить эскадру и выступить против Рима. Если мы замедлим ход галеры, они догонят нас прежде, чем мы обогнем мол гавани!

Поврежденное судно пошло медленнее; два вновь появившихся корабля заскользили быстрее. Всего в нескольких милях лежал зеленый мыс и белые дома, окаймлявшие большой африканский город. На материке уже вырисовывалась тесная группа ожидающих горожан. Гиско и Магро, прищурившись, наблюдали за приближавшимися галерами; вдруг смуглый ливиец-кормчий, сверкая зубами и с пылающим взором, ворвался на корму, указывая рукой на север.

—Римляне, — закричал он, — римляне!

На галере наступила мертвая тишина. Только плеск воды да мерные удары весел нарушали безмолвие.

Клянусь рогами Божьего алтаря, кажется, он прав! — вскричал старый Гиско. — Смотри, они, точно соколы, налетают на нас. У них много людей и все весла.

Простые некрашеные доски, — заметил Магро. — Взгляни, как они желтеют на солнце!

— А ты видишь, что у них там за мачтой? Разве это не проклятый перекидной мост, который они употребляют для высадок на неприятельские суда?

— Итак, им досадно, что одна галера ушла, — с горьким смехом сказал Магро. — Они считают, что ни одно судно не должно вернуться к старой матери моря! Прекрасно, лично я согласен. Я считаю, что лучше всего остановить весла и ждать их.

— Это мысль истинного мужа, — ответил старый Гиско, — но в скором времени мы понадобимся нашему городу. Какая нам выгода в полной победе римлян? Нет, Магро, пусть рабы гребут так, как никогда раньше — не ради нашего спасения, а для пользы государства.

Большой красный корабль, покачиваясь, устремился вперед, точно усталый задыхающийся конь, который ищет спасения от преследователей. Между тем две стройные галеры летели все быстрее, неумолимо настигая карфагенян. Утреннее солнце освещало ряды низких римских шлемов над бортами и сияло на серебряной волне, которая расходилась от острых носов римских судов, рассекавших тихую синюю воду. С каждым ударом весел галеры подходили все ближе, и продолжительный, высокий вопль римских труб слышался все громче.