«Продавайте как можно скорее все французские и прусские бумаги. Продавайте без промедления».

На мгновение Уорнер усомнился. Что это такое мог узнать Доддс, сидя в каком-то медвежьем углу?

Но нет, Уорнер знал своего компаньона. По-пустому тот такой телеграммы бы не послал. Скрепя сердце, Уорнер снова направился на биржу и начал жестокую кампанию на понижение французских и прусских бумаг. Обстоятельства ему благоприятствовали, ибо как раз в этот момент на бирже было очень крепкое настроение, и недостатка в покупателях не было. Через два часа Уорнер вернулся к себе и подсчитал свои операции. Из этого подсчета явствовало, что не далее как завтра он и Доддс или разорятся окончательно, или же получат огромные деньги. Все зависело от Доддса. Весь вопрос, ошибся он или нет, посылая эту странную телеграмму.

Уорнер вышел на улицу. В нескольких шагах мальчик-рассыльный приклеивал к фонарному столбу листок с телеграммами. Около фонаря сразу собралась кучка людей. Одни махали шапками, другие перекликались через улицу. Уорнер бросился вперед. На листке красовались напечатанные крупным шрифтом слова:

ФРАНЦИЯ ОБЪЯВИЛА ВОЙНУ ПРУССИИ

— Так вот оно что! — весело крикнул Уорнер. — Стало быть, Доддс был прав!..{26}

1900 г.

Он был огромный шотландец, — буйная копна рыжих волос, все лицо в веснушках, — настоящий житель приграничной полосы, прямой потомок пресловутого клана лидсдейлских конокрадов и угонщиков скота. Такая родословная не мешала ему, однако, являть собой образец провинциальной добродетели, быть вполне степенным и благонравным гражданином — членом городского совета Мелроуза, церковным старостой и председателем местного отделения Христианской Ассоциации молодых мужчин. Браун была его фамилия, и ее можно было прочесть на вывеске «Браун и Хэндисайд», что висела над большими бакалейными лавками на Хай-стрит. Жена его, Мэгги Браун, до замужества — Армстронг, родилась в старой крестьянской семье в глухом Тевиотхеде. Невысокого роста, смуглая, темноглазая, с необычайной для шотландки нервною натурой. Казалось, не найти большего несоответствия, чем этот рослый, рыжеволосый мужчина и маленькая смуглая женщина, а ведь оба уходили корнями в прошлое этой земли так далеко, насколько вообще хватало человеческой памяти{27}.

Однажды — то была первая годовщина их свадьбы — они отправились поглядеть на только что отрытые развалины римской крепости в Ньюстеде. Место это само по себе было малопримечательное. С северного берега Твида, как раз там, где река делает петлю, простирается пологий склон пахотной земли. По нему-то и шли прорытые археологами траншеи, с обнаженной то тут, то там старинной каменной кладкой — фундаментом древних стен. Раскопки были обширные: весь лагерь занимал пятьдесят акров, а сама крепость — пятнадцать. Браун был знаком с фермером — хозяином этого бескрайнего поля, что сильно облегчило им всю затею, так как тот с радостью вызвался быть их провожатым. Бредя следом за своим проводником, они провели долгий летний вечер, изучая траншеи, ямы, остатки укреплений и множество разнообразных диковин, дожидавшихся своего отправления в Эдинбургский музей древностей. Именно в тот день нашли пряжку от женского пояса, и фермер, увлекшись, принялся было рассказывать о ней, но взгляд его вдруг упал на лицо миссис Браун.

—Э, да ваша женушка притомилась, — сказал он. — Передохнем-ка малость, а там еще походим.

Браун посмотрел на жену. Она и в самом деле была очень бледна, темные глаза ярко сверкали, во взгляде сквозило что-то диковатое.

Что с тобой, Мэгги? Ты устала? Пожалуй, пора возвращаться.

Нет, нет, Джон, давай еще походим. Тут так интересно! Словно мы попали в страну грез. Все мне кажется здесь таким странно-знакомым и таким близким. А римляне долго жили тут, мистер Каннингэм?

Порядочно, мэм. Сами судите: чтоб набить доверху такие помойные ямы, немалый потребен был срок.

А отчего они все-таки ушли?

Как знать, мэм. Видать, пришлось. Окрестному люду стало невмоготу терпеть их. Вот народ и поднялся, да и запалил их крепость, нагло торчавшую среди местных лачуг. Вон они, следы пожара, — на камнях, сами видите.

Невольная дрожь охватила Мэгги Браун.

Дикая ночь... Страшная... — как-то глухо проговорила она. — Все небо было красным от огня... И даже эти серые камни тоже покраснели...

Да уж, и они, надо думать, были красные, — подхватил муж. — Странное дело, Мэгги. Может, причиной тому твои слова, да только я словно сейчас вижу все, что тут творилось. Зарево отражалось в воде...

Да, зарево отражалось в воде. Дым перехватывал дыхание. И варвары истошно кричали!

Старик-фермер рассмеялся:

—Вот так да! Леди напишет теперь рассказ про старую крепость! Многих водил я здесь, показывал что да как, а такого, честно скажу, не слыхал ни разу. Уметь красиво сказать — это не иначе, как дар Божий.

Они оказались на краю траншеи, справа зияла яма.

—Эта яма четырнадцати футов в глубину, — объявил фермер. — Что б, вы думали, там нашли? Скелет мужчины с копьем в руке, вот что! Думаю, он так и помер там, вцепившись в свое копье. Как, спрашивается, человек с копьем попал в яму четырнадцати футов глубиной? Это ведь не могила: мертвецов своих они сжигали. Как растолкуете, мэм?

Он спасался от варваров и сам прыгнул вниз, — сказала Мэгги Браун.

Гм... Похоже на то... Профессора из Эдинбурга и те не объяснят лучше. Эх, вам бы бывать здесь почаще, чтоб отвечать на всякие такие хитрые вопросы. А вот между прочим алтарь, его отрыли на прошлой неделе. И надпись на нем. Сказывают, по-латыни, и будто значенье у ней такое, что, мол, люди из этой крепости благодарят Бога, который за них заступается.

Они оглядели старый, местами выкрошившийся от времени камень. Вверху виднелись глубоко врезанные латинские буквы — «V.V.».

Что ж это значит? — поинтересовался Браун.

Да кто его знает? — откликнулся провожатый.

—Валериа Виктрикс{28}, — чуть слышно промолвила женщина. Лицо ее было бледнее прежнего, глаза устремлены в безмолвную даль, точно она вглядывалась в смутные пространства громоздящихся веков.

Что это? — недоуменно спросил муж. Она вздрогнула, будто очнувшись ото сна.

О чем мы говорили?

Об этих буквах на камне.

—Ах да... Я уверена, что это инициалы легиона, который воздвиг алтарь.

—Да, но ты, мне кажется, назвала какое-то имя?

Да нет, что ты! Какое имя? И откуда мне знать, какие у них там имена!

Ты сказала что-то вроде «Виктрикс», так, кажется?

Я, наверное, пробовала угадать. Задумалась о чем-то и наугад сказала. Странное какое это место... Как-то не по себе мне здесь. Словно я не я, а кто-то еще.

Да, вот и мне то же чудится. Что-то здесь не то, место и впрямь жуткое, — согласился муж, и в его смелых серых глазах промелькнула едва уловимая тень страха. — Ну да ладно! Пора, пожалуй, прощаться, мистер Каннингэм. Нам надо домой засветло.

Вернувшись домой, Брауны не могли отделаться от странного впечатления, какое произвела на них эта прогулка по раскопкам. Словно ядовитые миазмы поднялись со дна сырых траншей и проникли в кровь. Весь вечер супруги были задумчивы и молчаливы, — лишь изредка обменивались замечаниями: как видно, на уме у обоих были одни и те же невеселые мысли.

Браун спал тревожно и видел странный, но вполне связный сон, видел так живо, что проснулся весь в поту, охваченный дрожью, словно испуганный конь. Утром, когда сели завтракать, он попытался пересказать сон жене.

Все было очень отчетливо, Мэгги, — начал он. — Гораздо отчетливее, чем что-нибудь наяву. Мне и сейчас все мерещится, будто мои руки липкие от крови.

Расскажи мне... расскажи по порядку, — попросила она.

Сперва я был на каком-то склоне. Я лежал, распластавшись на земле. Земля была твердая, неровная, поросшая вереском. Вокруг темнота, хоть глаз выколи, но я слышал шорохи и дыхание. Казалось, что вокруг меня люди, множество людей, но я никого не видел... Временами глухо звякала сталь, и тогда несколько голосов шептали: «Т-с-с!» В руке я держал узловатую дубину с железными шипами на конце. Сердце в груди у меня бешено колотилось, я чувствовал, что близится миг великой опасности и напряжения всех сил. Раз я выронил дубину, и снова в темноте вокруг меня зашептали голоса: «Т-с-с!» Я протянул руку и коснулся ноги человека, лежавшего спереди. По обе стороны от меня, локоть к локтю, тоже были люди. Но все молчали.