— Через год после твоего рождения, — рассказывал мне дед, — еще до того, как в эти края проложили автостраду и обстроили ее заправочными станциями, магазинами и придорожными кафе, я совершил длительную поездку по сельской местности и приобрел участок в десять акров, где мы в конце концов и обосновались. До того мы с Анной жили в Эджвуде, где дом был наполнен воспоминаниями об Эллен и Люси, и мы решили купить наш с Анной первый совместный дом, чтобы немного ослабить давление прошлого. Участок был совершенно не разработан, но стоило мне только представить, каким он может стать, как я сразу влюбился в это самое представление. Оставив тебя с сиделкой, я привез Анну для осмотра места. Она всегда выражала готовность взглянуть на что-нибудь новенькое. И вот она обошла участок, и я показал ей, где будет проходить подъездная дорога, где будет стоять дом и где мы будем сидеть, любуясь красотой закатов. Она сказала, что все это очень мило: тишина, деревья, виды. Особенно ее восхитили оленьи тропы в лесу — я сказал, что сюда забредают северные олени. Однако она засомневалась, стоит ли поселяться так далеко от цивилизации. После Эшленда ей понравилось жить в большом городе.

«Мы добирались сюда почти двадцать минут», — сказала она, пиная носком туфли комок грязи с налипшими на него соломинками.

«Ты сейчас стоишь в гостиной, — сказал я, хотя на самом деле она опиралась рукой о ствол сосны. — Подумай об этом, Анна, — в собственной гостиной!»

«А ты где стоишь?»

«Я сейчас на кухне», — сказал я.

«Тогда, может, принесешь мне оттуда что-нибудь выпить? — сказала она. — Что-то жажда мучит».

Я рассмеялся, и она тоже, а затем она повисла у меня на шее.

«Вот только до города далековато», — сказала она мне на ухо.

«Город сам очень скоро доберется сюда, — сказал я, — и ты еще будешь желать оказаться от него подальше».

Я слегка оттянул назад голову Анны и заглянул ей в глаза, а затем повернулся так, чтобы она могла видеть статую Вулкана на Красной горе, в нескольких милях оттуда. Солнце садилось, задевая вершины холмов. Я отошел в сторону от Анны и раскинул руки, обнимая все пространство перед нами.

«Ты понимаешь, где мы с тобой находимся? — сказал я. — Попробуй догадаться. Почему именно это место, а не другое — в городе или поближе к шоссе? Да потому что, когда Вулкана вышвырнули с Олимпа, он приземлился как раз в этих местах! На этой самой горе. Здесь место падения всех богов, изгнанных из рая. Кто знает, может как-нибудь поутру мы проснемся и увидим одного из них, хромающего по дороге к нашему дому? Разве мы можем упустить такой шанс?»

Самое большое несчастье, которое может приключиться с инициативным и деятельным человеком, — это неожиданная утрата перспектив, невозможность приложить к чему-либо свои силы и знания. Именно это несчастье произошло с моим дедом. После отзыва его риелторской лицензии он сильно переменился. Он почти не разговаривал со мной или Анной и вообще обращал на нас мало внимания. Это было очень странно. Таким образом, я начал ощущать себя сиротой еще до того, как осиротел на самом деле. Чувство безысходного одиночества постепенно распространилось на всех нас. Дед подолгу бродил по дому, словно искал какую-то потерянную вещь, и этой вещью были не я и не Анна, хотя мы ощущали себя такими же потерянными, как и он. Изредка дед и я с притворно деловым видом садились в машину и ездили по городу, останавливаясь перед домами с табличкой «ПРОДАЕТСЯ», и дед бубнил что-то насчет жилой площади, высоты потолков и падающих звезд. Это было начало угасания, растянувшегося на три года. Он стал гораздо тише и заметно убавил в размерах, потому что сделан он был не из плоти и крови: он состоял по большей части из всевозможных историй, из словесной эквилибристики на грани недоверия слушателей. Лишенный этих историй, он как-то весь сжался, ушел внутрь себя. Он не явился на мой выпускной вечер в школе и проспал мой восемнадцатый день рождения. В последнее Рождество мы, как обычно, отправились навестить миссис Невинс, которая казалась бессмертной, и она вручила счастливый десятицентовик не мне, а деду.

— Он в нем нуждается больше, — сказала она.

Однако я был прав относительно этой монетки: от нее не было никакой реальной пользы.

Через неделю дед умер.

На редкость теплым зимним днем мы привезли его прах домой и развеяли, согласно завещанию деда, «повсюду на территории моих владений». Где-то здесь находилась и Эллен. Он хранил ее прах в урне до тех пор, пока не обосновался на новом месте, и потом однажды ночью вышел из дому и сделал то, что мы теперь делали с его собственным прахом. Это был странный и в то же время по-своему бодрящий обряд. Коровы наблюдали за нами: за мужчиной и женщиной, аккуратно переступавшими через их лепешки и старавшимися рассеять Эдмунда Райдера как можно более равномерно по десяти акрам земли. Мы с Анной засмеялись, когда ветер задул нам в глаза пепел, который она подбросила высоко в воздух. Мы засмеялись, но тут я не выдержал и прямо от смеха перешел к слезам. Я сказал ей, что это из-за пепла в глазах, но она прекрасно поняла, в чем дело. Она взяла мою руку и крепко ее сжала. Я пытался успокоиться, но чем больше я пытался, тем сильнее текли слезы, потому что в тот момент я окончательно осознал себя полным сиротой, — это было самое глубокое, самое сильное и пронзительное чувство одиночества, какое я только мог вообразить. Конечно, я знал, что со мной всегда будет Анна, но в этом мире недостаточно просто иметь людей, которые тебя любят. Нужен еще кто-то одной крови с тобой. А кем была мне Анна? Я этого не знал, прожив рядом с ней всю жизнь. И я взглянул на нее, а она взглянула на меня, и там же, стоя посреди заросшей соснами фермы, с глазами, запорошенными дедовским пеплом, я задал ей вопрос:

— Скажи мне, кто ты?

И вот что она мне ответила сразу же, без малейшей заминки:

— Томас, я была последним и лучшим другом твоей мамы.

Этот ответ обратил мои слезы в улыбку.

— Похоже, у тебя есть для меня история, — сказал я.

— Есть, — сказала она. — Слушай.

И я начал слушать.

Городок объявился через несколько миль после съезда с автострады, когда крыши его домов и шпили церквей замаячили над кронами густого сосняка как первые признаки некой затерянной земли, доселе никому из нас не известной. У самой городской черты высилась шлакоблочная коробка заправочной станции; допотопные бензоколонки давно проржавели насквозь и только чудом еще не рассыпались в прах. Все вместе это напоминало окаменевший скелет гигантского ископаемого животного. Лес, много лет назад расчищенный под строительство, теперь отвоевывал утраченное: пучки травы торчали из трещин в асфальте, повсюду расползались побеги каких-то вьющихся растений. Я сделал остановку и попытался вообразить первое появление здесь моей мамы — как она, остановившись у бензоколонки, засомневалась, стоит ли ехать дальше. Я представил ее волосы, ее глаза, ее улыбку. «Как далеко это может меня завести?» Возможно, эта же мысль посетила и ее на этом самом месте, в полутора часах езды от дома. Она подрулила к бензоколонке и выжидающе огляделась. Наконец какой-то орангутанг в заляпанном комбинезоне неспешно двинулся в ее сторону, и только тогда она вспомнила, что ей, собственно, требуется. «Полный бак, пожалуйста», — сказала она. «Да, мэм». — «И еще — есть у вас дамская комната?» — «С той стороны дома», — сказал орангутанг и проводил ее взглядом, пока она не исчезла за углом.

Я позвонил Анне и сказал ей, где нахожусь. Она была рада меня услышать.

— Думаю, тебе надо ехать дальше в город, — сказала она после обмена приветствиями.

— Я тоже так думаю, — сказал я.

Однако не двинулся с места. На дороге, выстреливая клубы дыма из выхлопной трубы, показался покрытый пятнами ржавчины автомобиль. Водитель притормозил, увидев меня — чужака в телефонной будке на окраине города. Машина почти остановилась, и я разглядел в кабине старика, который помахал мне как знакомому. Я помахал в ответ, его губы скривились в улыбке, и машина укатила прочь.