— Катя, — скривилась Оля, — если вам так не нравится, никто насильно не держит, а насчет хабара я вам отвечу: пусть все так берут, как наш Дегтярь, люди давно уже забыли бы это слово.
Зиновий вскочил с дивана и попрыгал на одной ноге к столу:
— Никто не говорит, что Дегтярь — хабарник, но даю голову на отрез, что в Одессе найдется еще пара свободных квартир, надо только хорошо заплатить. А Дегтярь, если не знает или не умеет помочь, пусть лучше не расписывается за других: мы уделяем первостепенное внимание! Мы, мы! Кто мы?
Иона Овсеич попросил открыть форточку, в комнате делается жарко и сильно накурено, положил руку на плечо Зиновию и сказал:
— Дорогой Зюнчик, когда ты родился в этом доме и бегал, простите, с голой попой на улице, когда ты не хотел учиться и пропускал целые недели в школе, когда в доме у Чеперухи не хватало топлива, когда бывали перебои с хлебом, когда твоему папе обрыдло толкать свою тачку и он захотел сесть на кони в Одесском медицинском институте, который один из лучших в Советском Союзе, — всегда обращались к товарищу Дегтярю. И пусть кто-нибудь вспомнит хотя бы один случай, когда Дегтярь отмахнулся и ответил: не мое дело, устраивайтесь сами, как знаете.
Оля качала головой и вытирала краем косынки глаза, Иона дрожащей рукой разлил по стопкам бутылку сырца, себе отдельно в стакан, и поднял тост за нашего дорогого гостя, с которым мы прошли свою молодость, свои семейные годы и теперь, слава богу, встретились после такой кровопролитной войны, какой мир еще не видел и, даст бог, никогда больше не увидит.
Катя, когда опрокинула вторую стопку, немножко раскраснелась, показала двумя руками на своего тестя, который сидел в обнимку с товарищем Дегтярем, и спросила: они что — родственники или свояки?
— Катюша батьковна, — сказала громко Оля, — мы больше, чем родственники. У нас среди людей говорят: не та мать, что родила, а та — что воспитала.
Иона Овсеич поблагодарил на теплом слове, вспомнил народную пословицу: милые бранятся — только тешатся, — пожал каждому в отдельности руку и заторопился, потому что двор большой, надо успеть ко всем.
В начале первого, Иона Овсеич как раз вернулся домой и только начал стелиться, выключили свет, но луна была такая яркая, что никакого другого света не надо было.
Иона Овсеич улегся на своей кушетке, немного помолчал и обратился к жене:
— Полина, у меня такое чувство, как будто я ходил сегодня целый день в чужом дворе среди чужих людей.
Полина Исаевна не откликалась, видимо, успела заснуть. Иона Овсеич повернулся на другой бок и тоже начал дремать, когда она ответила: двадцать лет назад, во время НЭПа у него было такое чувство, потом во время раскулачивания и коллективизации было, теперь опять.
Нет, сказал Иона Овсеич, тогда было одно, а теперь — совсем другое: тогда людям достаточно было объяснить, они тебя внимательно слушали и старались хорошо понять, а теперь каждый только ждет момента, чтобы выскочить со своей собственной теорией.
Полина Исаевна громко зевнула, похлопала себя пальцами по губам и сказала: а может, дело не в людях, может, сам Дегтярь переменился — раньше умел прислушиваться, а теперь не умеет или не хочет?
Иона Овсеич рассердился: пожалуйста, еще один теоретик со своей собственной теорией нашелся.
Свет от луны бил прямо в глаза, Полина Исаевна чувствовала нехорошую тревогу внутри, под сердцем, и просила мужа закрыть ставни. Иона Овсеич поднялся, прижал сподники к животу, в последнее время он сильно похудел и все вещи сделались велики, закрыл одну створку, другую оставил открытой. Полина Исаевна жаловалась, что все равно свет слишком яркий, пусть прикроет еще наполовину, но Иона Овсеич ответил, нет, человек не должен потакать каждому своему капризу.
Перед тем, как лечь на кушетку, Иона Овсеич подошел к кровати, поцеловал жену в лоб, она тихонько застонала, он еще раз сказал, что не надо обращать внимания на капризы, и добавил: это все от распущенных нервов.
На улице раздался крик, потом быстро затопали ноги, как будто один гонится за другим, потом опять крик и заливистый женский смех.
— Полина, — сказал Иона Овсеич, — сегодня, когда я зашел поздравить Бирюк, они сидели у стола и не пригласили меня даже присесть. Я рассказал им, что в этой квартире до войны жила семья Граник, и Соня Граник, хозяйка, была такая гостеприимная, каких немного найдется даже у нас в Одессе. В ответ Марина Бирюк засмеялась, как дурочка, и спросила, а кто жил до Граников, то есть, мол, кого Граники выселили из этой квартиры после революции, когда установилась Советская власть.
— Марина — красивая женщина, у нее хорошее здоровье, — вздохнула Полина Исаевна. — Пока муж был на фронте, говорят, она не теряла даром время.
Перед рассветом, по улице Советской Армии прошел первый трамвай, Полина Исаевна сильно закашлялась и вместе с мокротой выделилось много крови. Иона Овсеич сказал, не мешает вызвать скорую помощь, но Полина Исаевна просила подождать: может, простая случайность и как само началось, так само и пройдет.
Вечером и на следующую ночь кашель повторился, опять было много крови, Иона Овсеич вызвал карету, взял, вместе с санитаром, носилки, чтобы Полина Исаевна лишний раз не теряла силы, хорошо укутал ее в одеяло, и понесли вниз к машине.
Доктор сказал: посторонним в карету не разрешается, Иона Овсеич предупредил жену, что поедет четвертым трамваем до парка Шевченко, а оттуда рукой подать до туббольницы. Не надо никуда ехать, ответила Полина Исаевна. Он будет напрасно стоять под забором, а с моря всегда дует ледяной ветер.
Получилось, как предвидела Полина Исаевна: сначала Иона Овсеич полчаса ждал трамвая, потом стоял у проходной, внутрь вахтер не пускал и двери держал на запоре. Иона Овсеич объяснял, что ему надо сказать два слова врачу, но вахтер совсем перестал отвечать и громко, как будто умышленно, чтобы подразнить человека на морозе, шурудил в чугунке.
Иона Овсеич вдруг потерял терпение и закричал:
— Три рубля хочешь! А три года, румынский хабарник, не хочешь?
Вахтер перестал шурудить в печке, послал Иону Овсеича к ядреной матери и обещал вызвать милицию. Иона Овсеич ответил, что сам сейчас приведет милицию, но вахтер уже не слушал и опять взялся шурудить в чугунке.
Дома, отойдя немножко после мороза, Иона Овсеич откровенно признался себе, что следовало послушать жену и сидеть в квартире, а вахтер, конечно, большая сволочь, и надо будет хорошенько продрать через начальство.
Кровать, от которой всегда поднимался скрип, когда Полина Исаевна поворачивалась или просто клала руку под голову, стояла совсем тихо. Скрип, особенно в первое время, сильно раздражал Иону Овсеича, и Полина Исаевна старалась двигаться как можно меньше.
Иона Овсеич застелил кровать, положил углом, как в гостинице, подушку, но получилось некрасиво, по-казенному, он снял покрывало, взбил подушку и отвернул угол одеяла, вроде хозяйка отлучилась на минуту и сейчас вернется. Потом он немного походил от дверей к окну и обратно, прилег, взял газету «Большевистское знамя», в отдельных колхозах имелись серьезные недостатки по ремонту сельхозтехники к весенним полевым работам, первая послевоенная весна, а руководители по старинке все сваливают на объективные причины, и опять мысли сами повернули на Полину Исаевну. При ее болезни надо побольше масла, нужны яйца, сливки, мясо, парное молоко — одним словом, надо, чтобы страна минувшие четыре года вела не самую кровопролитную изо всех войн, какие знала история, а строила мирную жизнь, подымала свою экономику постоянно в гору и закладывала прочный фундамент коммунизма.
Иона Овсеич снял брюки, гимнастерку, аккуратно повесил на стул. Кальсоны внизу немножко порвались, тесемки сделались совсем короткие и трудно стало завязывать бантиком, Иона Овсеич взял шкатулку с нитками, кусок шпагата, можно было два раза обмотать вокруг ноги, так что получился запас, добавил с обеих сторон к тесемкам и попробовал, не для проверки прочности, а просто ради удовольствия свободно завязать бантиком и не ломать себе пальцы.
