— Малая, там были все академики и профессора и один доцент — Иванов-Незнамов. Малая, что это значит: доцент Иванов-Незнамов?

Старуха молча сидела на своей кровати, из-за стены опять послышался голос диктора: тысячи трудящихся побывали за вчерашний день на родине товарища Сталина — в городе Гори.

— Малая, — больной задыхался, сделал знак, чтобы дали кислород, — Сталин — грузин, в Грузии по сто двадцать лет живут.

Больной закрыл глаза, Клава Ивановна присела рядом, помогла надеть маску, слышно было, как шипит газ, руки лежали поверх одеяла, длинные, худые, бледные, кожа да кости, она наклонилась, поцеловала, и первый раз прорвались слезы:

— Ой, Дегтярчик, как я могу все это перенести!

До середины дня больному становилось то хуже, то опять немного лучше, один раз он открыл глаза и смотрел так долго, так пристально, что невозможно было выдержать.

— Дегтярчик, — нежно, ласково прошептала Клава Ивановна, — это я, твоя Малая, ты меня узнаешь? Ты будешь жить.

Иона Овсеич улыбнулся, она хорошо знала эту насмешливую улыбку, сердце разрывалось на куски, она взяла его за руку, вдруг мелькнула безумная мысль, что можно как-то передать ему, вдохнуть в него частицу своей жизни, надо только изо всех сил захотеть, она выпрямилась, крепко сжала его пальцы, он смотрел и улыбался, она еще крепче сжала пальцы и повторила:

— Ты будешь жить.

Мягкие, теплые, похоже на утренний пар земли, волны покачивали туда, сюда, в руках, в ногах, во всем теле было сладковатое, чуть-чуть с тревогой и недоумением, как в детстве, чувство дороги, впереди, будто кружочек солнца через закопченное стекло, виделось в черноте желтое пятно, пятно становилось все меньше и меньше, наконец, совсем исчезло, на миг чернота прорезалась полосой млечного света. Иона Овсеич вздрогнул, раздался сильный хрип, в горле заклокотало, на шее вздулись толстые, как резиновые трубки, вены, один глаз закатился под веко, другой смотрел прямо на Клаву Ивановну, но зрачок уже не реагировал. Она прижалась щекой ко лбу, лоб был теплый, немного влажный от испарины.

Пришла доктор, оттянула веки, пощупала пульс, осмотрела живот, секунду посидела неподвижно и вышла. Минут через пять сестра принесла баночку с иодом, обмакнула кисть, попросила Клаву Ивановну выйти, отбросила одеяло, придвинула поближе к себе ногу покойного и большими цифрами написала на ней номер. Затем опять накрыла одеялом, подтянула кверху, чтобы получилось с головой. Клава Ивановна хотела вернуться, но ее остановили и сказали, что больше нельзя. Через два часа приехала каталка, переложили тело с кровати на носилки, подняли на каталку и увезли.

Хоронили на следующий день, гроб установили во дворе фабрики, военный оркестр играл траурную музыку, рабочие и работницы, инженеры, техники и служащие отдавали последний долг покойному, женщины открыто плакали, мужчины крепились сколько могли, все равно набегали слезы, с прощальным словом выступили товарищи из горкома партии, из Сталинского райкома и райисполкома, потом выступили свои, от дирекции, партийной организации и общественности фабрики, снова заиграл оркестр. Во двор заехал грузовик, дно и борта были обтянуты красной материей, по краям свисали гирлянды вечнозеленой ели и веточек туи, процессия вышла на улицу, впереди несли алые подушечки с орденами и медалями, целый квартал гроб держали на плечах, затем распорядитель дал команду поставить на машину, для желающих провожать приготовили автобусы, и направились в последний раз к дому, где жил покойный.

Ответственные за организацию похорон планировали, как обычно водится, двух-трехминутную остановку, но на деле сложилось по-другому. У ворот ожидала огромная толпа, кроме жильцов двора, пришли сотни людей из соседних домов, Клава Ивановна привела отряд пионеров, школа специально отпустила с уроков. Майор Бирюк, Степа Хомицкий, Зиновий Чеперуха и сама Клава Ивановна надели траурные повязки, Ляля Орлова вся была одета в черное, многие принимали за вдову покойного. Старый Иона Чеперуха, несмотря на сырую мартовскую погоду, вышел в одном костюме, темно-синий шевиот, шили на заказ до войны, Дина Варгафтик набросила на себя кашемировую шаль с бахромой и кистями, туго скрепила на подбородке, лицо получилось как в траурной рамке. Аня Котляр была в обычной своей одежде, демисезонное пальто, рукава оторочены цигейкой, мужская шапка-ушанка, приходилось оберегать раненую челюсть от переохлаждения, единственное, что добавилось, — это косынка из черного шелка вокруг шеи. Рядом стоял Адя, как всегда, без головного убора, руки заложены в карманы, внимательно рассматривал лица, некоторые машинально останавливались, видимо, ожидали вопроса или обращения, он хмурился, глаза темнели, взгляд делался мрачный, злой, с какой-то неприятной искоркой. Тетя Аня дважды дергала за рукав и шепотом делала замечание, в ответ он поворачивался спиной и продолжал свое. Зиновий тоже сделал замечание, но, вместо того, чтобы прислушаться, Адя лишь неудачно прошелся насчет его траурной повязки: пусть Зиновий разрежет пополам, красный цвет отдаст своему старику, а черный оставит себе. Зиновий посмотрел удивленно, глаза были скорбные, чувствовалось, что по-настоящему переживает, Аде стало неловко, поднял голову кверху, открылась худая, с большим кадыком, шея, уставился в небо и сохранял эту глупую позу, пока Зиновий не отошел.

Распорядитель хотел, чтобы попрощались здесь же, у ворот, люди возмутились, майор Бирюк, Зиновий, Степа Хомицкий и старый Чеперуха, вчетвером, взяли гроб на плечи, занесли во двор и поставили на стол, забранный со всех сторон коврами, теперь никому не приходилось подыматься на цыпочки, чтобы увидеть покойного. Вначале получилась сильная толчея и давка, каждый норовил пролезть вперед, испуганно закричали маленькие дети, Клава Ивановна дала команду мужчинам, чтобы оттеснили толпу. Андрей Петрович предложил всем построиться в колонну по одному и обходить вокруг фоба, большинство последовало сразу, других пришлось брать за руку, подталкивать, кое-кто хотел задержаться у гроба подольше, Степа Хомицкий с Зиновием поторапливали и сами же подсказывали, что можно еще раз занять место в очереди, однако так могло продолжаться до бесконечности, старого Чеперуху поставили в хвосте, и больше пристраиваться не разрешали.

Майор Бирюк объявил, что доступ к телу покойного прекращен, слово для прощания предоставляется старейшему жильцу двора и многолетнему сподвижнику Ионы Овсеича Дегтяря товарищу Малой Клаве Ивановне.

Дворничка Лебедева принесла широкий табурет, старухе помогли подняться, кое-где еще слышался говор, однако быстро стихало, наконец, наступила полная тишина, и на весь двор зазвучал горестный голос:

— Товарищи, сегодня мы провожаем в последний путь нашего дорогого и любимого учителя, друга, соседа Иону Овсеича Дегтяря. Наш двор осиротел, мы понесли тяжелую потерю: тридцать пять лет подряд, днем и ночью, мы постоянно чувствовали, что рядом с нами, бок о бок, живет и работает товарищ Дегтярь. Вместе с ним мы шли через разруху и голод, через лишения и войну, и какие бы трудности ни возникали на пути, он всегда был первый, всегда подбадривал, всегда умел сказать теплое, душевное слово другу и в то же время учил нас ненавидеть врага, не давать ему пощады, не жалеть себя, своих сил и самой жизни. Какие выгоды он имел за свой нечеловеческий труд, какие санатории и дворцы он ждал взамен? Зайдите к нему в квартиру, посмотрите на эту обстановку, и вы получите ясный ответ, и, может быть, кой-кому из нас станет стыдно и совестно. Мы были неграмотные и темные, он помог нам получить образование, он заставлял нас учиться, потому что, кто не учится, тот не может построить коммунизм.

Клава Ивановна подняла голову, обвела присутствующих долгим, пристальным взглядом, протянула вперед руку, останавливала палец то в одном, то в другом месте и продолжала:

— Здесь, здесь, здесь я вижу тех, кому он со всей щедростью отдавал частицы своего сердца и радовался, как маленький мальчик, когда мог сказать: «Малая, кое-что уже сделано, но надо еще много и много работать, чтобы довести до конца». Он не успел.