— Я этого не сделаю. — Марши заставил себя произнести эти слова, но вышел еле слышный шепот.

От насмешливого хихиканья Брата Кулака будто личинки поползли по его внутренностям.

— Сделаете, сделаете! — проскрипел он. — У вас нет выбора. Соблюдение вашей смехотворной Клятвы Целителя — это единственный волосок, который удерживает вас от падения в бездну. Это последний клочок самоуважения, который у вас остался.

Он остановился перевести дыхание.

— Я изучил вашу породу. Я о вас знаю больше, чем вы о себе знаете. Нарушьте вашу Клятву — и само ваше существование потеряет смысл. Окажется, что вы бросили все, что считали священным, ради пустышки.

Марши мог только мотать головой, как поплывший боксер, пытаясь уклониться от ударов, сыплющихся со всех сторон и загоняющих в угол.

— …считал каждую жизнь священной…

Но выхода не было. Этот страшный старик слишком хорошо понимал его положение, точно знал, когда на какие кнопки нажимать.

— Вы не можете отказать мне в помощи.

— …не отказывая никому, кто ищет моей помощи…

— Добро пожаловать в мой тигель, доктор Марши, — развел тощими руками Брат Кулак. — Вы думаете, я поднял жар до невыносимого, но на самом деле я только начал. В конце концов разве это горячо, если ваши сомнения пока еще не сгорели? — Он глядел на Марши с мрачным весельем, смыкая ладони, будто в них была жизнь и судьба Марши. — Пока еще.

Руки Брата Кулака упали на колени.

— Выполняйте свой долг. Начинайте меня осматривать.

Марши встал, ощущая тошноту и обреченность, вкус желчи на языке и закупоривающее легкие отчаяние.

— Сцилла мне сказала, что вы не верите в медицину, — возразил он в жалкой попытке избежать глотающего его кошмара.

Смех палача прорезал его надежды, как старинная костная пила, оставив кровоточащие обрубки.

— Пожалуйста, не надо себя принижать, изображая подобную наивность, — сказал Кулак, и в голосе его была тошнотворная сладость гниющего мяса. — Я просто не верю, что моим овцам она нужна. Мне приятно слышать их бесполезные молитвы. Я так люблю смотреть, как они уничижают сами себя за несовершенство своей веры, которое мешает им исцелиться. Это один из приятнейших и ярчайших цветов в моем саду боли.

Сад боли, — подумал Марши с растущим ужасом. — И я должен дать этому садовнику новое здоровье, чтобы он продолжал растить свой горький посев…

Сцилла в углу своей конуры скорчилась, как горгулья литого серебра. Опустив голову, напряженно заострив плечи. Слез не было. Единственный зеленый глаз глядел, не видя.

Брат Кулак ей…

Когти ее были выпущены и рвали пенную подстилку ритмичными сжатиями и разжатиями кулаков, но она этого не осознавала.

Он ей…

Его собственный голос, слова проклятия, слетающие с его собственного языка, его презрительный смех, когда он превратил ее служение ему и Богу в акты намеренной жестокости. Превратил Истину Откровения в доказательство, что он ей…

…лгал.

Это не была слабость. Не было заблуждение, посланное для испытания ее веры. Брат Кулак был болен.

Он послал ее за Марши, потому что ему был нужен доктор.

Потому что…

Бог не будет его исцелять.

Стены порядка, окружающие ее мир, трещали и рассыпались, их бетонный фундамент оказался зыбучим песком лжи. В этом хаосе поднималось что-то странное, похожее на воспоминания, как показывается сырая земля из-под треснувшего асфальта. Лица. Чувства. Ощущения. Люди и вещи, для которых у нее не было названий, но которые знали ее, как сестру.

Мысли слепо вертелись, бросаемые в сотни сторон, ищущие твердой почвы, ищущие выхода, и единственное, что она точно знала, что, если она услышит еще хоть что-то, она тогда…

Она подняла руку, чтобы отключить «ухо». Прекратить это, пока она не сошла с ума. Серебряная рука зависла перед рычажком, который принесет безмолвие, безопасность и спокойствие.

Зависла. Будто тянулась к спасательному кругу.

Зависла. Между правдой и безмолвием.

Зависла, колеблясь…

…дрожа…

…и упала.

И как будто это был сигнал к таянию, и мир снова пришел в движение, молчание было прервано голосом Марши.

Марши просчитал свои возможности. Это не заняло много времени — их было мало, и все одинаково беспросветные.

Единственный его выход был в режиме саморазрушения.

Брат Кулак загнал его в лабиринт, стены которого были построены из его собственных моральных ограничений, и каждый поворот вел к поражению и тьме.

Он не может нарушить Клятву, не сломав самого себя. Брат Кулак видел это с циничной ясностью, не замутненной ни честью, ни этикой, ни совестью. Он не может убить эту чуму, замаскировавшуюся под личность. Он даже не может дать этому человеку умереть, если в его власти спасти его. В некотором смысле это было бы «правильно», но не для него.

Он много лет назад поклялся считать априори, что каждая жизнь священна, каждая жизнь ценна. Вся его жизнь была посвящена этому принципу; только способность спасать жизни, которые иным образом не спасти, не давала ему бросить бергманскую хирургию и сменить серебряные руки на плоть. И даже сейчас он не мог заставить себя нарушить этот обет.

Кроме того, если даже он заставит себя отказаться, нет сомнений, что Сцилла заставит его пересмотреть свое мнение.

Он выполнит свою Клятву, пусть даже лечение этого монстра окажется таким насилием над его искусством, что наверняка разрушит его не меньше, чем нарушение Клятвы Целителя. Разрушит единственное, что еще имеет значение в его жизни.

Из этого тигля целым не выбраться.

И оставалось только надеяться, что, может быть, после он найдет способ как-то исправить то, что сделал. Может быть, представится шанс вылечить некоторых подданных Кулака и тем положить начало своему искуплению. Может быть, если он сам будет использован и сломается, его выбросят и представится шанс бежать на своем корабле и привести помощь. Он сделал глубокий вдох.

— Давайте-ка на вас посмотрим, — сказал он тяжело. И сердечная боль поражения в его голосе не была деланной. Он неохотно встал и направился к новому пациенту.

Своей волей идя в глубь тигля.

Брат Кулак достал из потайной сумки на подлокотнике пистолет и направил его в грудь Марши.

Тот застыл на полушаге, не отводя глаз от оружия. Он достаточно в нем разбирался, чтобы узнать большой, вороненой стали старомодный пистолет Фукура «Весенний цветок». Его складные пули проделывали в человеческом теле дыру размером с палец, а с другой стороны выходили в виде вращающейся обеденной тарелки, покрытой запекшейся кровью.

Брат Кулак радостно закудахтал.

— Считайте, что это страховка от врачебных ошибок. — Он повел пистолетом. — Давайте приступайте.

Марши повиновался, отрывая взгляд от оружия.

— Для священника у вас не слишком много веры в собрата по человечеству, — сказал он, пытаясь вложить в голос сарказм, но это не вышло.

— Ради бога, доктор! Я не священник, и вы это знаете. — Он склонил голову набок. — Но вы человек мыслящий, и вас наверняка интересует, кто же я такой и как сюда попал. Как вы понимаете, я не всегда был Братом Кулаком.

— Да? — переспросил Марши лишенным интонации голосом. — Дайте-ка мне вашу руку.

Старик протянул свободную руку — пучок жил и костей, покрытые сморщенным желтым пергаментом. Марши взял ее, ощутив под пальцами кожу, похожую на холодную бумагу. Безмолвная команда запустила внутри протезов устройства считывания пульса, кровяного давления, электрической активности сердца, мозга и выполнения еще десятка анализов. Данные шепотом передавались в его мозг, первые ниточки сплетались в предварительный диагноз.

Брат Кулак сидел будто полностью расслабленный, но пистолет в его руке смотрел точно в солнечное сплетение Марши.

— Я появился здесь почти десять лет назад. Примерно одна пятая населения Ананке была в те времена дикими старателями. Остальные входили в религиозную общину, называвшую себя Братством Иммануила. Это место идеально подходило, чтобы скрыться от ненужных глаз, продолжить мои исследования и развлекаться, занимаясь своей профессией.