Марши огляделся, выбирая сиденье подальше от потрепанной фигуры в огромном кресле. Потом неохотно сел, стараясь не глядеть на хозяина.

Усевшись, он исподволь оглядел обстановку. Помещение было просторным, разделенным пеннокаменными перегородками. Кулак сидел в центре, с одной стороны от него был тщательно отделанный, слегка архаичный комп, с другой — стояли экраны, показывающие каждый уголок на Ананке. Стены комнаты были уставлены книжными полками, набитыми антикварными переплетенными книгами и кубиками постоянной памяти. Еще по комнате были расставлены несколько тщательно отобранных предметов искусства, некоторые гротескные, некоторые очень красивые.

Если бы не экраны наблюдения, комната могла бы сойти за кабинет профессора, скромный и уютный. Еще только две вещи портили это впечатление. Одна из них — тошнотворная вонь, пропитывавшая воздух, из-за которой кабинет вонял, как гнездо стервятника.

Вторая — хозяин и обитатель комнаты.

Марши пришлось собраться с духом, чтобы пристально посмотреть на человека, который его похитил. Он нерешительно поднял глаза, пульс его бился неровно.

Брат Кулак был с виду ближайшим родственником Сестры Смерти. Это был скелет в обвисшей шафрановой коже, поднятый из могилы и наполненный какой-то мерзкой жизнью нежити. Черная сутана висела на нем саваном. Щеки его ввалились, иссушенные губы говорили о больной печени, из-за них выглядывали острые белые зубы. Глаза с желтизной лихорадочно блестели и глядели на Марши с жадным и безумным интересом.

Но не только внешний вид заставил организм Марши выбросить адреналин в кровь, от чего сердце напряглось, как сжатый кулак, а кожа покрылась испариной.

Примитивный человеческий зверь внутри него учуял запах бешеного безумия, которое цивилизованный врач пытался идентифицировать такими бессмысленными ярлыками, как «психопат», «эгопат» или «социопат». Слова, придуманные для описания чудовищ, но не умеющие передать их темной сущности, как слово «бомба» не может передать миллионной доли ужаса взрыва на людном тротуаре.

Такие создания почти невозможно идентифицировать благодаря их способности скрывать себя, подобно смертельно ядовитым хамелеонам. Разумные затаившиеся твари, которые обнаруживаются только когда кто-нибудь случайно наткнется на погреб, выстеленный человечьими костями, или на шкаф, набитый отрезанными головами. «С виду был вполне нормальный человек, — говорят потом соседи. — Нелюдимый только».

Но когда маскировка и хитрость отброшены, не остается сомнений, что это человек только номинально рожденный от женщины, но воспитанный в аду и вскормленный ядом. Открывается хладнокровный и свирепый монстр, управляемый непроизносимыми желаниями и полным безразличием к любой жизни, кроме своей.

Брат Кулак рассмеялся лишенным веселья смехом, от которого у Марши по позвоночнику пробежала дрожь отвращения.

— Я напугал вас, доктор? — спросил Кулак, и гнилые глаза его сверкнули ярко и хитро.

Марши придержал первое, что пришло на ум: «до смерти».

— А разве это не было, гм, вашей целью? — ответил он голосом, настолько близким к нормальному, насколько ему это удалось.

Улыбка Брата Кулака напомнила ему веселую ухмылку rictus sardonicus на лице скелета с косой, изображавшего в средневековом искусстве Чуму.

— Может быть, немного. Я очень хотел, чтобы мы сразу расставили все на свои места. Может быть, я не в лучшей форме, но я не стал меньше. У меня власть. Над всем этим, — он повел рукой, будто охватывая всю Ананке, — а теперь и над вами. Это все мое, созданное по образу моему. Я превратил это в тигель, мой дорогой доктор. Я — в его центре. Я и есть его центр. Я его создатель и господин, пламя и печь. Скажите, вы знаете, что такое тигель?

— Да, — ответил Марши. Слова рождались помимо его воли. — Это сосуд, в котором выплавляют золото.

Кивок.

— Прекрасный ответ. Тигель — это способ снизить содержание излишков и примесей, создавая нечто полезное. Я — плавильщик. Я — печь. В моем тигле выгорает все, что не служит моим целям. Индивидуальность выжигается, как каленым железом. Самостоятельность истребляется. Любовь кремируется. Вера испаряется. Надежда обугливается в чернейшую золу…

Марши глядел на страшные желтые глаза, а старик вел свою сумасшедшую литанию хриплым гипнотизирующим голосом, и все вокруг исчезло, кроме глаз и голоса старика.

— Искусство плавильщика в том, чтобы нагреть тигель до нужного градуса. Разрушить психику людей до той степени, когда останутся только страх и вера. Когда они сплавятся в одно. Страх и вера гарантируют совершенную службу, не знающую сомнений. Из тигля возникает материал, подходящий для ковки инструментов.

Взгляд Брата Кулака снова упал на Марши. Тот почувствовал, как этот взгляд вгрызается в него, острый и парализующий, как клык гадюки. Черная прорезь рта дернулась в непонятной улыбке.

— Вам выпал случай увидеть своими глазами, доктор. Что вы думаете о моем тигле?

Марши облизал разбитые губы, ощутил вкус крови. Вирулентное безумие старика заражало самый воздух, которым он дышал, подобно смертельному боевому виротоксину; этот воздух удушал, подавляя волю и чувства. Марши неловко поерзал в кресле, но не мог найти в себе силы отвернуться.

Не осознавая, что делает, он медленно поднял руку к серебряному значку на груди, будто пытаясь найти напоминание о том, кто же он такой. Эмблема оставалась на месте, болтаясь на окровавленном лоскуте рубашки. С легким щелчком металл коснулся металла.

Будто внутри замкнули переключатель. Немедленно вернулось ощущение собственной личности, собственной цели. С ним вернулась память об одноглазом ребенке, которого этот человек приговорил к смерти из циничного презрения к человеческой жизни — или из грубой и холодной жестокости.

— Я думаю, это мерзость, — услышал он свой ответ. Он моргнул и сел прямее; вернувшийся гнев заставил его стиснуть подлокотники кресла. — Я думаю, что хорошо было бы, если бы кто-нибудь засунул приготовленное вами блюдо в вашу же сволочную пасть.

Брат Кулак качнулся в кресле назад, прикрыв глаза и усмехаясь.

— Наверное, вы правы, — спокойно согласился он.

— И еще как прав.

— Вы так уверенно говорите. Вы бы вызвались быть рукой правосудия, доктор?

Марши глядел на него, представляя, как его серебряные руки смыкаются на тощей шее Кулака. Они стискивали подлокотники, и силы их хватило бы, чтобы сломать шею Кулака как соломинку.

— Подумайте о той боли, о том страдании, которое вы этим предотвратите.

Он уже думал. Убить Кулака — это будет как вылечить болезнь.

— Давайте, доктор, — позвал Кулак, поднимая подбородок и поглаживая шею приглашающим жестом. — Сделайте то, что правильно. Возьмите дело в свои руки. Уничтожьте страдание. Восстановите равновесие.

Марши глядел на своего искусителя, но оставался на месте. По бокам у него стекал холодный пот. Кулак улыбнулся от мерзкого удовольствия.

— Я так и думал. Вы не поднимете на меня руку. Ваше праведное негодование — просто шутка. Мне она кажется очень смешной, а вам?

Марши отвернулся с болезненным чувством. Кулак продолжал его изводить, и с каждым его словом Марши становилось хуже.

— Вы не можете забыть, кто вы такой. Вы дали клятву сохранять жизнь, а не отнимать ее. Исцелять, а не вредить. Вы посвятили всю жизнь этой клятве. Той клятве, что годами над вами издевается. И даже сейчас она издевается над вами вместе со мной.

— Я посвящаю жизнь свою работе исцеления…

Марши ничего не сказал. Кулак вызвал в памяти слова, которые остались единственной святыней всей его жизни. Клятва Целителя. Она основывалась на Клятве Гиппократа, но была больше, чем та: этический идеал, который он нес несгибаемо и который поддерживал его в ответ. Призвание стало пустой скорлупой, и Клятва была тем клеем, который держал вместе хрупкие треснувшие куски.

— Я болен, дорогой мой доктор, — продолжал Брат Кулак, с усмешкой затягивая винты испанского сапога. — Наверное, я при смерти. Вот почему я велел доставить вас ко мне. Теперь, оказавшись здесь, вы сделаете все, что в ваших силах, чтобы меня вылечить.