«Тем временем, — пишет А. И. Солженицын, — шла переписка с… Гировым… Стали уточнять срок. Он не смог в феврале и марте. Такая отложка устроила и меня: чтение лекции казалось мне взрывом, до взрыва надо было привести в порядок дела…: хоть часть глав Второго Узла довести до чтимости; рассортировать перед разгромом свои обильные материалы, накопленные для „Р-17“, съездить еще раз в Питер и посмотреть нужные места» (11). Из этих слов явствует, что к концу 1971 г. работа над вторым Узлом находилась еще на самой начальной стадии и не было написано еще ни одной главы.
На рождество, т. е. 6 января 1972 г., Александр Исаевич услышал по зарубежному радио обращение патриарха Пимена к русской эмиграции с призывом воспитывать своих детей с верой в бога (12). Под влиянием этого у него возникло Великопостное письмо к Всероссийскому Патриаху (13). Выразив свое удивление по поводу того, что патриарх не обращается с таким же призывом к своим согражданам, А. И. Солженицын бросил в его адрес ряд обвинений, из числа которых самым серьезным было обвинение в зависимости церкви от государства и нежелании поддерживать тех священиков, которые не желают мириться с таким положением (14).
Письмо было перепечатано Люшей. «…когда в феврале 1972 я предложил (заметьте: предложил, а не попросил — А.О.) ей печатать Письмо Патриарху — пишет А. И. Солженицын, — она впервые за все наше сотрудничество открыто взбунтовалась, отказалась и в этот момент была сама собой, стряхнула завороженность: на седьмом году нашей работы обнаружилось, что думаем мы — по-разному» (15).
20 февраля на квартире Н. Д. Светловой Александр Исаевич встретился с Генрихом Беллем и Л. Копелевым (16). В этот день Л. З. Копелев записал в дневнике: «Мы с Аннемари и Генрихом у Солженицына. Блины. „Прощенное воскресенье“. За столом И. Шафаревич — математик, член-корреспондент АН. Молчалив, очень благовоспитан, очень правильно говорит по-немецки» (17).
Цель этой встречи была связана с желанием А. И. Солженицына переправить за границу свое завещание. Поскольку заверить его в советской нотариальной конторе представлялось рискованным, в качестве нотариуса было решено использовать Генриха Белля. Он же должен был вывезти завещание за границу (18). Из дневника Л. З. Копелева: «Несколько дней спустя. Вторая их встреча — на нейтральной почве; все очень конспирируем. С. передал тексты своего завещания и еще кое-что. Ни в первый, ни во второй раз я не заметил филеров, впрочем теперь у них есть электроника, издалека видят» (19).
Действительно, ускользнуть от наблюдения не удалось. Обе встречи оказались в поле зрения КГБ, что позволяет датировать вторую из них — 9 марта 1972 г. (20).
Кроме обсуждавшейся церемонии вручения диплома лаурета Нобелевской премии, написания текста нобелевской лекции, составления завещания и письма к патриарху, А. И. Солженицына отвлекали от романа и другие дела, из которых прежде всего следует назвать подготовку к изданию Архипелага. С февраля 1972 г. на переводе первого тома на немецкий язык сосредоточилась Э. Маркштейн (21). Тогда же, в 1972 г., А. И. Солженицын сделал к «Архипелагу» некоторые примечания (22).
Уже после того, как окончательный вариант «Архипелага» был отправлен за границу, возник вопрос, что делать с его старой и промежуточной редакциями? И «тут — пишет А. И. Солженицын — родилась у Люши и Кью затея спасти промежуточную перепечатку „Архипелага“, для того внести многочисленные исправления из последней редакции и даже целые главы впечатать. Затея избыточная, уже не хватало и мест хранения, а и жалко было уничтожать: лишних три экземпляра, еще когда-то пригодятся. Эту работу Кью сделала частично, затем понятно стало, что не удастся и мы решили, чтобы не оставлять разночтений, экземпляр за экземпляром уничтожить» (23). И далее: «А все хранители оттягивали и сопротивлялись: один экземпляр был спрятан через О. А. Л[иверовскую], один зарыт близ дачи Е. Г. Эткинда, а личный экземпляр Кью — на даче Л. А. Самутина под Лугой и тоже мол зарыт. В марте 1972 г. я был в Ленинграде последний раз и только о первом экземпляре меня уверили, что уничтожен. А второй и третий были целы, хотя я давно настаивал сжечь — и в тот момент я своими руками достал бы и сжег оба, да земля была мерзлая, надо было ждать тепла» (24).
27 марта после возвращения из Ленинграда А. И. Солженицын познакомился со шведским журналистом Стигом Фредриксоном (25), а 30 марта 1972 г. на квартире Н. Д. Светловой принял в ее присутствии двух американских журналистов: Роберта Кейзера и Хедрика Смита («сговорились через Ж. Медведева») (26). Часть беседы была проведена под магнитофонную запись, часть беседы велась «письменно» (27). Несмотря на это, уже 3 апреля КГБ информировал Политбюро о ее содержании, причем отмечалось, что текст переданного А. И. Солженицыным интервью составлял 25 листов (28).
Интервью американским корреспондентам появилось в печати 4 апреля (29). В нем Александр Исаевич сделал попытку опровергнуть некоторые сведения о его родословной, появившиеся к этому времени в печати (30). Интервью было приурочено к намечнной на 9 апреля церемонии вручения А. И. Солженицыну диплома лауреата Нобелевской премии (31).
Поскольку Шведское посольство не согласилось на вручении премии в его помещении, было решено сделать это на квартире Н. Д. Светловой. «Подготовка этой церемонии, — пишет А. И. Солженицын, — кроме бытовых трудностей — прилично принять в рядовой квартире 60 гостей и все именитых… была сложна, непривычна» и в других отношениях (32).
Но продумано было все: «Сперва: определить список гостей — так, чтобы не пригласить никого сомнительного (по своему общественному поведению) и не пропустить никого достойного (по своему художественному или научному весу), — вместе с тем, чтобы гости были реальные, кто не струсит, а придет» (33). Кто попал в этот список достойных, пока неизвестно. Известно лишь, что в нем фигурировала министр культуры СССР Е. Фурцева (34).
«Затем надо было таить пригласительные билеты — до дня, когда Гиров объявил дату церемонии, и теперь этих гостей объехать или обослать приглашениями — кроме формальных еще и мотивировочными письмами, которые побудили бы человека предпочесть общественный акт неизбежному будущему угнетению от начальства» (35).
Но и это не все. Церемония специально была назначена на воскресенье, «чтобы никого не задержали на работе», и не на вечер, а на дневное время, «чтобы госбезопасность, милиция, дружинники не могли бы в темноте скрытно преградить путь: днем такие действия были доступны фотографированию» (36).
Кроме того, «надо было найти и таких бесстрашных людей, кто, открывая двери, охранял бы их от врыва бесчинствующих гебистов. Предусмотреть и такие вмешательства, как отключение электричества, непрерывный телефонный звонок или камни в окно» (37).
Сразу видно, что церемонию готовили профессионалы.
Об этом же свидетельствует и то, что день ее проведения до самого последнего момента был известен только очень узкому кругу лиц. «Дату нобелевской церемонии — 9 апреля, на первый день православной Пасхи, — пишет А. И. Солженицын, — Гиров объявил, подавая заявление на визу, кажется, 24 марта», а «где-то в 20-х числах марта было принято давно откладываемое правительственное решение: ошельмовать меня публично и выслать из страны» (38).
Действительно, как только снова возник вопрос о вручения А. И. Соженицыну диплома лауреата Нобелевской премии, он опять привлек к себе внимание КГБ. Уже 16 ноября 1971 г. Ю. В. Андропов и А. А. Громыко информировали ЦК КПСС: «…по сообщениям шведской печати, МИД Швеции недавно заявил Нобелевскому фонду о согласии передать Нобелевскую премию Солженицыну через шведское посольство в Москве… советская сторона ожидает, что шведское посольство в Москве воздержится от какого-либо участия в мероприятиях, связанных с вручением премии Солженицыну» (39). 7 января 1972 г. Политбюро ЦК КПСС специально рассмотрело данный вопрос и признало, что «пока» вручение Нобелевской премии А. И. Солженицыну «нецелесообразно» (40).
