В кабинете между тем происходила немая сцена. Взяв с мельхиорового подноса поданную ему лакеем карточку Савина, граф Сигизмунд Владиславович положительно остолбенел, бросив на нее взгляд.
«Начинается! — пронеслось в его уме. — И как скоро!»
Он вспомнил, что всю ночь отгонял от себя мысль о появлении Савина, не только знавшего, но и бывшего в приятельских отношениях с действительным владельцем титула графов Стоцких, отгонял другою мыслью, что успеет еще на следующий день со свежей головой обдумать свое положение, и вдруг этот самый Савин, как бы представитель нашедшего себе смерть в канаве Сокольницкого поля его друга, тут как тут — явился к нему и дожидается здесь, за стеной.
Граф Стоцкий положительно растерялся и бессмысленно переводил глаза с карточки на стоявшего навытяжку лакея и обратно. Это длилось несколько минут, к большому недоумению слуги.
— Как прикажете, ваше сиятельство? — наконец нарушил тот молчание.
Граф молчал. Молчал и почтительный лакей, переминаясь с ноги на ногу.
— Одеваться… — наконец произнес с каким-то отчаянным жестом Сигизмунд Владиславович.
— Я им докладывал-с, что ваше сиятельство не одеты-с, так они говорят: ничего, что за церемонии между старыми приятелями.
— Гм… Между старыми приятелями… — повторил граф Стоцкий. — Если так, то проси.
— Слушаю-с.
Лакей вышел и затем, снова отворив дверь кабинета, произнес:
— Пожалуйте…
Николай Герасимович вошел.
— Очень рад, очень рад, — встал и пошел ему навстречу граф Сигизмунд Владиславович.
— Извините, что побеспокоил так рано… Хотелось застать дома, — начал Савин.
— Помилуйте… Что за церемонии…
— Между старыми приятелями, — заметил Николай Герасимович. — Действительно, я хочу, но никак не могу признать в вас друга моей юности, графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого.
— Я самый и есть.
— Знаю, вы, да не вы… Нельзя так измениться… Он был совсем не похож на вас…
— Значит, это был другой, — деланно спокойным тоном отвечал граф.
— Не мог быть и другой, так как он был последний в роде. У меня есть его портрет. Кирхоф уверял меня, что он похож на его покойного брата, и даже в Париже переснял для себя.
— Я слышал от Кирхофа эту историю… Быть может, он был по другой линии.
— Странно, странно… Но не в этом дело… Что мне до того, похожи ли вы, или нет на моего друга… Не правда ли?
Николай Герасимович пристально посмотрел на Сигизмунда Владиславовича.
— Собственно говоря… Конечно… — неуверенно произнес он.
— Важно то, что я знаю это, а остальное в моих руках… Не так ли?
— Я вас не понимаю, — смущенно заметил граф Стоцкий.
— И не надо… Быть может, вам и не придется меня понимать, чего я от души желаю. Я к вам, собственно, по делу.
— Чем могу служить?
— Так как вы такой полный тезка моего старого друга, полнее какого и быть не может, то мне почему-то думается, что вы не откажетесь оказать мне небольшую услугу.
— Вы друг моего друга Кирхофа, а друзья моих друзей мои друзья… — любезно отвечал граф Стоцкий.
— В таком случае, все обстоит благополучно, и вы окажете мне просимую услугу…
— Все, что в силах и средствах…
«Уж не думает ли он, что я явился потребовать от него отступного за молчание?» — мелькнуло в голове Николая Герасимовича, и он поспешил заметить вслух:
— В силах вы будете, а средств тут никаких не надо…
Из груди Сигизмунда Владиславовича вырвался невольно облегченный вздох, что подтвердило красноречиво предположение Савина:
— Я весь внимание…
— Заставьте молодого Алфимова сознаться в произведенной им растрате…
Видимо, не ожидавший ничего подобного и застигнутый совершенно врасплох, граф Сигизмунд Владиславович смертельно побледнел и даже откинулся на спинку кресла.
— Я… извините… ничего… не понимаю… — с расстановкой, дрожащим голосом, после довольно продолжительной паузы проговорил он.
— Полноте, граф… Не играйте со мной в темную, мы с вами с глазу на глаз, нас, надеюсь, никто не подслушивает, а потому мы можем говорить начистоту… Ведь то, что я вас даже наедине называю «граф», что-нибудь да стоит.
— Чего же вы от меня хотите?
— Вы слышали…
— Но я уверяю вас, что знаю это дело только по газетам и рассказам потерпевших…
— Вы хотите убедить меня в том, в чем убедить меня нельзя. Но ваша настойчивость доказывает, что вы не желаете исполнить мою просьбу… До свиданья… Пеняйте на себя… Я все равно, так или иначе, раскрою это дело, а заодно и много других…
Николай Герасимович встал.
— Позвольте, позвольте, куда же вы?! — вскричал и граф Стоцкий.
— Мне некогда терять время в пустых разговорах…
— Но какой вам интерес в раскрытии этого дела?
— Это до вас не касается… Я прошу, и этого достаточно…
— Вы знаете этого Сиротинина?
— Может быть… Но это все не относится к делу… Угодно вам исполнить мою просьбу?
— Да вы присядьте…
— Я спрашиваю…
— Но если я этого не в силах?
— Повторяю вам, что меня вам не обморочить… Молодой Алфимов пижон, глядящий из рук отца… Под вашим просвещенным руководством он вкусил от всех благ жизни, от вина, карт и женщин, это ему понравилось и он запустил свою лапу в отцовскую кассу… Это ясно и естественно… Сиротинин, в которого влюблена Дубянская, ему мешал, так как юноша тоже в нее влюбился, старый друг посоветовал ему оказывать кассиру доверие и давать иногда ключ от кассы, чтобы свалить при раскрытии растраты на него вину и устранить его с дороги к сердцу понравившейся молодой девушки… Это также, я думаю, и естественно, и ясно…
— Нет, последнего я ему не советовал, по крайней мере, в такой форме, — заявил Сигизмунд Владиславович, которого поразили имеющиеся в распоряжении Савина сведения.
— Вот так-то лучше, — улыбнулся Николай Герасимович и сел.
Сел и граф Стоцкий.
— В какой же форме советовали вы ему?
— Я узнал все уже в день ревизии кассы… Ключ он давал без моего совета.
— Собственным умом дошел… Из молодых, да ранних, — заметил Савин. — Но это все равно… Необходимо, чтобы он сознался и невиновность Сиротинина была доказана… Вы это сделаете.
— Если смогу, извольте.
— Вы должны это сделать.
— Поймите, наконец, что если вы и правы, и я подал ему некоторые советы в этом деле, но ведь они клонились в его пользу, а не в ущерб. Человек склонен следовать таким советам, вы же желаете, чтобы я заставил его накинуть себе петлю на шею, не могу же ручаться я, что он согласится.
— Особенной петли я для него не вижу… Без желания отца он не будет даже привлечен к ответственности.
— Отец-то у него особенный… Он может и пожелать.
— Не думаю… Впрочем, ведь и он у вас в руках.
— Положим… — уже перестал отрицать граф Сигизмунд Владиславович.
— Значит, все обстоит благополучно.
— Как знать…
— Я вам это предсказываю заранее… Но пусть будет по-вашему… Я вхожу в ваше положение, вам не хочется потерять ни одного из пижонов: ни отца, ни сына…
Граф Стоцкий сделал было жест протеста.
— Не возражайте, это так, будем разговаривать по душе… Можно сделать так, что вы не потеряете ни одного… Мне нет расчета вводить вас в убытки, а судьба Алфимовых для меня безразлична.
— Если это так, я к вашим услугам… — просиял Сигизмунд Владиславович.
— Ну, вот видите… Вы должны согласиться, что я знаю жизнь и людей…
— Приходится согласиться.
— Вам, понятно, неудобно предложить молодому Алфимову разрушить то самое здание, которое построено им при вашем содействии… Это вызовет с его стороны вопросы недоумения и, наконец, у него возникнет подозрение в вашей искренности, и он даже, сделав по вашему — не сделать он не посмеет, у вас есть средство его заставить…
— Какое?
— Припугнуть навести на эту мысль отца…
— А-а…
— Но повторяю, тогда ваши отношения к нему будут окончательно испорчены, а между тем у него еще и после катастрофы останутся деньги, и большие деньги, которые всегда не минуют ваших рук.
