Елизавета Петровна остановилась перед ней, как окаменелая.

Сиротинина до того страшно изменилась, что встреть она ее на улице, а не в ее собственной квартире, она бы не узнала ее.

Еще недавно гордившаяся, что у нее почти нет седых волос, она теперь выглядела совершенно седой старухой.

Страшная худоба лица и тела делала ее как будто выше ростом. Платье на ней висело, как на вешалке. Морщины избороздили все ее лицо, а глаза горели каким-то лихорадочным огнем отчаяния.

— Что с вами, дорогая? Что случилось? — кинулась к ней молодая девушка. — Дмитрий Павлович болен?

— Хуже…

— Умер?

— Хуже…

— Что же с ним? Бога ради, не мучьте меня.

— Он… в тюрьме… — не сказала, а вскрикнула со спазмами в голосе Анна Александровна.

— В тюрьме… — бессмысленно глядя на старушку, повторила Елизавета Петровна, — в тюрьме?

Ноги ее подкосились, и она, схватившись за преддиванный стол, у которого они стояли, в изнеможении скорее упала, чем села в кресло.

— В тюрьме… — снова с каким-то недоумением, видимо, не понимая этих двух слов, повторила она.

— Да, в тюрьме… А вы этого не знали? — сказала Сиротинина с какой-то злобной усмешкой.

— Откуда же знать мне?

— Весь Петербург знает… Все газеты переполнены.

— Я это время не читала газет и не была в Петербурге.

— Вы не были в Петербурге?

— Я была в Москве, по поручению Селезневых… Туда убежала с Нееловым их дочь… Мы ездили за ней…

— О, Боже, благодарю тебя! — вдруг воскликнула старушка. — Простите меня… прости, Лиза, — и она с рыданиями бросилась обнимать Дубянскую.

Та вскочила, поддерживая на своей груди плачущую горькими слезами старушку, усадила ее в кресло и опустилась у ее ног на ковер.

— Успокойтесь, милая, дорогая… Расскажите, что случилось? — умоляла она.

Анна Александровна продолжала плакать навзрыд.

— А я подумала, что и ты, Лиза, веришь в то, что он виноват… — сквозь рыдания говорила она.

— Виноват? Кто? В чем?

— Мой Дмитрий… в краже…

— В краже?.. Что вы говорите? Разве может быть человек, кто этому поверит?

— Все верят… Его обвиняют, а он не может оправдаться…

— Это невозможно!

— Возможно… Все улики против него…

Сиротинина, несколько успокоившись, рассказала подробно и насколько возможно при ее состоянии толково все дело Дмитрия Павловича Сиротинина — об оказываемом ему доверии молодым Алфимовым, обнаружении растраты, аресте. Показала его письмо, которое она с момента получения хранила у себя на груди.

— Вы виделись с ним? — спросила Елизавета Петровна, выслушав этот печальный рассказ.

— Да.

— Что же он?

— Он спокоен… Он невиновен…

— Это само собой разумеется… Но он должен оправдаться…

— Он говорит, что это невозможно…

— Деньги взял не он… Я знаю, кто взял деньги.

— Вы?.. Знаете? — воскликнула Сиротинина.

— Да, я знаю, — повторила Дубянская.

— Кто же?

— Иван Корнильевич Алфимов.

— Что вы, он сам хозяин, пайщик отца…

— Это ничего не значит… Вы не знаете старика или знаете его меньше, чем знают у Селезневых… Он, несмотря на имеющийся у его сына отдельный капитал, держит его в ежовых рукавицах и, вложив этот капитал в дело, платит ему жалованье за занятия в конторе и даже не дает процентов, которые присоединяет к капиталу… Мне все это рассказал Сергей Аркадьевич и жаловался даже сам молодой Алфимов.

— Но это еще не доказывает, что он вор…

— Есть и доказательства… Он вращается в обществе барона Гемпеля, графа Стоцкого и других игроков, он сам игрок, а игрока от вора разделяет мгновение.

Сиротинина печально покачала головой.

Она видела, что молодая девушка попала, что называется, на своего конька и, отчаявшись найти исход для своего несчастного сына, предположила, что Дубянская увлекается в своем предубеждении против всех лиц, которые играют, называя их игроками.

Анна Александровна знала Ивана Корнильевича и не могла допустить мысли, что этот почти мальчик, если не по летам, то по виду, вежливый, предупредительный, мог быть не только вором, но даже убийцей человека, который к нему относился с такою сердечностью.

Позорное обвинение сына она считала хуже, чем его убийство.

Она, конечно, отказалась, но сочувствие ее тронуло.

Кто-нибудь другой подвел ее ненаглядного Митю, а не молодой Алфимов.

Не знала Анна Александровна, что Иван Корнильевич приезжал к ней по совету графа Сигизмунда Владиславовича, чтобы отвести глаза людям.

Совет этот подал опытный руководитель молодого человека после того, как тот рассказал ему о допросе его у следователя:

— Дело скверно… Поезжай-ка к его матери, рассыпься перед ней в сожалениях…

— Это ужасно!.. Как я посмотрю ей в глаза?..

— А ты в глаза не смотри… Держи свои опущенными вниз, что докажет твою скромность и невиновность, — цинично пошутил граф Стоцкий.

— Ужели нельзя этого избежать?

— Отчего же, можно… Но лучше сделать это, так как ты тогда сразу покоришь и ее, и его в свою пользу… Иначе дело может разыграться иначе и, кто знает, что ты не начнешь путаться на вторичном допросе, и, в конце концов, следователь тебя так прижмет к стене, что ты принужден будешь сознаться…

— Боже, неужели он еще второй раз может меня потребовать?

— Второй, третий, десятый… Сколько раз захочет.

— Это пытка!

— Ты на первом-то допросе вел себя как я тебя учил?

— Да… Говорил «да», «нет», «не знаю», «не помню». Но мне было так тяжело.

Иван Корнильевич вздохнул.

— Так и продолжай… А что до тяжести, то «любил кататься, люби и саночки возить». Зато потом, может быть, будешь кататься с Елизаветой Петровной Дубянской.

— Кабы твоими устами…

— Будешь мед пить… не только мед, шампанское и вместе…

— Поскорей бы все это кончилось.

— Конец бывает всему… не унывай…

— Хорошо говорить тебе, посадил бы я тебя в мою шкуру…

— Сиживал и не в таких шкурах… «Терпи казак — атаманом будешь».

Граф Стоцкий поощрительно потрепал рукой по плечу Ивана Корнильевича Алфимова.

Достойный ученик достойного учителя послушался и поехал к Сиротининой.

Граф Сигизмунд Владиславович, как мы видели, знал человеческие сердца.

Анна Александровна была подкуплена в пользу молодого Алфимова.

— Нет! Этого я так не оставлю… Я сама поеду к следователю и дам показание, — не унималась между тем Дубянская.

Старушка продолжала печально качать головой.

— Ведь не украл же эти сорок тысяч Дмитрий Павлович? — горячилась Елизавета Петровна. — Отвечайте!

— Конечно, не украл, — ответила, задетая за живое, Сиротинина.

— А между тем они пропали?

— Пропали.

— Кто же взял их?

— Не знаю.

— Вы не знаете, а я знаю… Это ясно, как Божий день… Взял тот, кому они были нужны для удовлетворения преступной страсти… Иван Корнильевич игрок… Игроку всегда нужны деньги, особенно когда он окружен шулерами… Он и брал деньги, а для того, чтобы свалить вину на Дмитрия Павловича, отдавал ему ключ от кассы… Неужели вы этого не понимаете? Вы не любите вашего сына!..

Анна Александровна не обиделась на этот возглас молодой девушки, тем более, что в нем слышалась такая любовь к милому ее сыну со стороны говорившей, которая живительным бальзамом проникла в сердце любящей матери.

Анна Александровна любовно смотрела на эту девушку, которая, по ее мнению, быть может, одна во всем мире, кроме нее, убеждена в невиновности ее сына.

— Я сейчас пойду к Долинскому…

— Зачем?

— Я буду просить его взяться за защиту Дмитрия Павловича…

— Он не хочет иметь защитника…

— Это невозможно, этого нельзя допустить… Он, кажется, хочет, чтобы его съели окончательно эти негодяи… О, я понимаю их игру, у меня появилась сейчас мысль, которая подтвердила еще более мое предположение.

— Какая мысль?

— Я пока не могу сказать ее, но потом, со временем, когда он будет свободен, я скажу вам ее…