— Что же касается до госпожи де Межен, — добавил он, — то я уверен в возможности освободить ее под залог. Я побываю у нее, а также у французского консула, с которым я знаком и содействие которого будет очень важно для дела.
— А сколько времени может продлиться следствие и, значит, мое предварительное заключение? — спросил Николай Герасима вич.
— Положительно ответить я вам на это не могу, но, по моему мнению, долго оно продлиться не может, так как дело, в сущности пустое. Во всяком случае, пройдет недели две-три, а до суда и все шесть.
— Однако…
— Бояться вам этого нечего, так как по нашим законам предварительное заключение засчитывается в наказание, так что в случае приговора, положим, на месяц, вы будете освобождены немедленно, так как срок наказания будет уже вами отбыт.
Это было хотя и плохое, но все же утешение.
— А ваши условия?
— Насчет гонорара я вам ничего не могу сказать, я назначу себе вознаграждение, глядя по делу, я ведь не знаю еще, придется ли мне защищать вас одного или вместе с госпожей де Межен, в одной или в двух инстанциях. Я в этом отношении очень щепетилен, — добавил он — мое правило не обдирать клиентов, брать за свой труд, что следует по работе. Кроме того, я вижу, с кем имею дело, вы со мной, надеюсь, торговаться не будете, я не возьму с вас, поверьте мне, лишнего сантима.
На этом они расстались.
Адвокат произвел на Николая Герасимовича прекрасное впечатление.
Видно было, что это человек дела, а не пустой фразер, как большая часть адвокатов.
В душе Савина возникла сама собой какая-то уверенность, что имея его защитником, он будет оправдан, так как, наверное, суд смотрит на Фрика иначе, нежели на его коллег.
Вообще, Николай Герасимович был доволен, что обратился Фрику и встретил в нем такого серьезного и симпатичного человека.
В тот же вечер Савина посетил и Стоккарт.
Он привез ему записочку от Мадлен, которую она переда ему во время свидания.
Этот адвокат представлял из себя совершенно противоположный тип серьезному Фрику.
Он был чрезвычайно подвижный, живой, любезный господин, словом, «милый малый» и ничего больше.
Такое впечатление произвел он на Николая Герасимовича.
Наговорил он с три короба, обещал непременно оправдать Мадлен и выпустить ее на днях на свободу под поручительство.
Вообще заявил, что все уладит и даже устроит отказ бельгийского правительства на требование выдачи Савина России, если бы таковое требование поступило со стороны русских властей.
— У меня большие связи в министерстве, — хвастливо заявил он, — министр юстиции мой короткий приятель… Для меня это будет делом получаса дружеской беседы.
Николай Герасимович любезно поблагодарил тароватого на обещания адвоката.
— Мне крайне жаль, — сказал он, — что защиту свою я не могу поручить вам, так как, не зная, что Мадлен обратилась к вам, я вызвал господина Фрика, который был у меня сегодня и мы с ним кончили…
— Жаль, жаль… — проговорил Стоккарт.
— Но я чрезвычайно доволен, что Мадлен сделала такой удачный выбор и надеюсь, что вы не откажетесь употребить свое влияние в министерстве по вопросу о моей выдаче… Мы с Мадлен не останемся неблагодарными.
— О, конечно, вы можете быть покойны… — заявил Стоккарт. — Располагайте мной…
— Позвольте мне писать Мадлен через вас, чтобы мои письма не были читаны в тюрьмах.
— С величайшим удовольствием… Я даже посоветую госпоже де Межен посылать и свои письма к вам через меня.
— Я буду вам очень признателен за эту услугу… Кроме того, навещайте ее чаще и успокаивайте…
— Непременно, непременно… Но через несколько дней, ручаюсь вам, она будет на свободе… Я сделаю все возможное и даже невозможное.
С этими словами Стоккарт простился с Савиным и уехал.
Ровно через неделю после ареста Савина и Мадлен де Межен их снова повезли в здание суда.
Они должны были предстать перед синдикальной камерой судебных следователей, от власти которой зависело, по рассмотрении тяготеющих над ними улик, сохранить или отменить принятую судебным следователем меру пресечения уклоняться от следствия и суда.
Николай Герасимович знал заранее, что относительно его мера будет сохранена, но надеялся, что Мадлен выпустят, и эту надежду все время горячо поддерживал Стоккарт, уверявший, что непременно добьется ее освобождения.
Возили заключенных из тюрьмы в суд в больших тюремных каретах такой же формы неустройства, как парижские «pâmerai salade» — разница была только в цвете.
В Париже эти кареты желтые, а в Брюсселе — темнозеленые.
Для заключенных, имеющих средства, с особого разрешения директора допускалось исключение: позволялось брать извозчичьи карету на свой счет и ехать в суд в сопровождении жандарма.
Такое разрешение дано было и Савину, и он им пользовался во все время его содержания в Брюссельской тюрьме.
Уезжали все заключенные, требуемые в суд, в девять часов утра и находились там до шести часов вечера, то есть до окончание дела в суде и возвращения кареты в тюрьму.
Это делалось потому, что расстояние между тюрьмой святого Жиля и судом было очень велико, по крайней мере, четыре версты, и ездить по нескольку раз за арестованными было бы неудобно.
Вот почему их отвозили всех сразу, огульно, с утра.
Для заключенных это не только не представляло неудобств, а напротив, они были этому очень рады, так как в суде они находились все вместе, в большой светлой комнате, без всякого присмотра, кроме наружного, и могли болтать между собою и почылать, за чем хотели.
Жандармы, которым была поручена развозка арестантов и охрана их в суде, были прекрасные ребята, любезные, непридирчивые и редко в чем отказывали заключенным; так, например, для лиц более приличных они отводили отдельную комнату, приносили из ресторана завтрак, обед, вино и пиво.
В эти-то поездки в суд Николай Герасимович и виделся с Мадлен де Межен, которую впускали в ту же комнату, где он находился, и где они прекрасно проводили время целый день.
Первый раз он увиделся с молодой женщиной после разбораа дела в синдикальной камере судебных следователей.
Устроил это свидание Стоккарт, ходивший к следователю гоподину Веленс и получивший от него на это разрешение.
Мадлен была страшно взволнована и, увидев Савина, бросилась, рыдая, в его объятия.
Тяжело было ему видеть в таком положении ту, которую о так страстно любил, но он старался скрыть свое волнение и свои спокойствием ободрить и утешить ее.
Синдикальная камера утвердила постановление судебного следователя и отказала освободить их обоих от предварительно ареста, основываясь на том, что они оба иностранцы и обвиняются в преступлениях, которые влекут за собою наказание свыше трех месяцев тюремного заключения.
Николай Герасимович был к этому подготовлен, но на Мадлен это произвело удручающее впечатление.
Радость свиданья, однако, взяла свое, и они вскоре утешили возможностью провести друг около друга несколько часов и забыть свое горе.
Стоккарт сильно возмущался постановлением камеры и продолжал уверять, что он все-таки добьется освобождения Мадлен, подав жалобу в апелляционную палату.
Он пришел вместе с Мадлен и начал было без умолку болтать и рисовать радужные картины будущего.
— У русских, — заметил ему, улыбаясь, Савин, — есть пословица: «Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки». И я вас прошу, чем сулить освобождение из тюрьмы в будущем, освободите теперь нас от вашего присутствия… Мы так давно не были наедине.
— О, я понимаю, — воскликнул адвокат, — желаю вам лучших минут в жизни.
Он простился и вышел.
Впоследствии, как и надо было ожидать, апелляционная палата не уважила жалобы Стоккарта, и Мадлен де Межен должна была пробыть в тюрьме до суда.
