– Я знаю, – сказал Гайдабуров, – у меня с лицом не порядок. Но у большинства вообще дырка. А у меня еще видны черты.

Он произнес это с гордостью, словно прокаженный, у которого еще не отвалился нос.

– Да ты, не волнуйся, – успокоил его Березин. – Подумаешь лицо! У нас некоторые политики всю жизнь без лица живут, – пошутил он, – и никто ничего не замечает.

– Все началось, когда появился генерал Лаптев, – начал рассказывать Гайдабуров, поглощая содержимое еще одной банки, которую открыл Березин. На этот раз это был толстолобик, жаренный в масле. – Он всех и заразил.

У Кости потекли слюни. Он вспомнил, что они не ели дня два.

– Генерал Лаптев был сумасшедшим, когда еще я служил, – напомнил Березин, ища в бардачке ложки и вилки.

– Лаптев и сейчас сумасшедший, – согласился Гайдабуров. – Вначале он заразил весь штаб. Люди не узнавали друг друга. Виктор Степанович Дьячков, командир третьей батареи тоже сошел с ума. Он решил, что Мотовский залив находится в Черном море, пошел купаться и утонул. Первым потерял лицо Дима Акиндеев, главмех, мы с ним в одном балке жили. Он всю ночь пил с генералом, а утром решил побриться и не узнал себя. Я заболел в слабой форме, потому что не пошел на совещание в штаб. Но меня по пьянке обнял полковник Журавлев. Я решил, что меня пронесет, а оно, видишь, не пронесло.

– А сколько дней прошло? – заподозрил что-то Березин.

Он добрался до кладовой Гайдабурова, открыл сразу несколько банок: и с нежинским салатом, и с бужениной, и со сливочным маслом, и все вчетвером орудовали ложками и вилками, с удовольствием чавкая.

– Да, почитай, две недели.

– Не может быть, мы всего дней пять в Дыре.

– А здесь время у каждого по-своему течет. Как скажешь, так и будет, – объяснил Гайдабуров, облизывая пальцы.

– Точно! – вспомнил Бараско. – Давыдов сказал три дня, и мы три дня шагали к Краю мира.

– Потом стали заражаться солдаты. Их всего трое осталось.

– Двое, – поправил Костя.

– Кто умер от голода, кто ушел искать цивилизацию.

Между тем, никто не знал, из-за чего, собственно, началась болезнь генерала Лаптева. После звонка президента он, как и полагается, поехал на отдых в военный санаторий, который находился за Геленджиком в местечке Бетта. Шашлыки, белое сухое вино, море, солнце и женщины быстро сделали свое дело. Генерал поправился и даже забыл о своих горестях. В напарниках по картам ходил у него некий полковник ВВС Печенкин, который воевал в Афганистане и даже был в плену у моджахедов, правда, всего три дня – наши отбили. Но, оказывается, он был еще и ликвидатором аварии на ЧАЭС, а их аэродром дозаправки находился всего в получасе лета от Саркофага.

С этим летчиком Печенкиным они не только играли в преферанс, но и усердно возливали. И вот как-то они повздорили из-за одной женщины, и Печенкин в пылу ссоры укусил генерала Лаптева за большой палец на левой ноге. Казалось бы, чепуха – нога, палец. Кто не умудрялся занозить ногу хоть один раз в жизни? Но между тем, болячка не проходила. Палец, правда, вначале чуть распух, но потом опухоль прошла, а укус – не заживал. Даже морская вода и солнце не помогали. Лаптев, будучи, очень мнительным, обратился к лечащему врачу и даже по его рекомендации сбегал к хирургу. Все говорили: ‘Пройдет’, а оно не проходило. На всякий случай ему вкатили сорок уколов от бешенства. Генерал перестал здороваться с полковником. Настроение у него портилось каждое утро, когда он с горестно взирал на собственный палец. Кроме всех бед, с его лицом стало творить что-то непотребное. Вначале оно лишилось загара и стало бледным, как у приведения. Генерал еще больше испугался. Он сдал все анализы, которые можно было сделать в санатории. Ничего, кроме песка в почках, у него не обнаружили. Это такая реакция на субтропическое солнце. С нашими клиентами такое бывает, говорили ему врачи, а сами шептались по углам. Никто из них не знал, что значат подобные симптомы. Некоторые говорили, что это самое страшное – меланома, другие – что это проказа, но в странной форме, третьи вообще ничего не говорили и не думали, потому что были никудышными врачами и думать не умели. Самые прогрессивные из них полезли в Интернет, он и там ничего не нашли: нигде и никогда не описывалось признаков подобного заболевания.

Вдруг по душу генерала приехали прокурорские в больших чинах. Взяли его под белые ручки и повезли в черниговские леса. Вначале генерал Лаптев обрадовался – наконец-то все позади, и лишний раз старался не смотреть на себя в зеркало, дабы не расстраиваться, а вдруг все само собой пройдет?

Потом понял, что за него взялись всерьез и надолго. И приуныл. Напрасно он уверял прокурорских в том, что сам президент определил его дальнейшую карьеру, напрасно он доказывал, что все произошедшее имеет силу непреодолимых обстоятельств. Напрасно он вообще разговаривал с комиссией – судьба его была предрешена. Ему вменили в вину смерть восьмидесяти четырех солдат, двух лейтенантов и трех прапорщиков. А еще приведение в полную негодность дивизиона ракет малой дальности типа ‘точка’ и только что возведенной столовой. Никто не верил в то, что капитан Чепухалин сошел с ума и учудил такой разгром. Видно, в МО решили свести со мной счеты, думал генерал, но ошибался. И очень глубоко.

Пока его мытарили, он совсем забыл о своем лице, даже брился, закрыв глаза. А когда открывал, то готов был кричать от ужаса. Лица как такового уже не было. Глаза, обычно горячие и нервные, словно погрузились на дно черной лужи, рот поблек и стал похожим на бескровный рот старика, уши вообще куда-то делись и обнаруживались только на ощупь, а нос сделался бестелесным, словно его никогда не было. С горя в поисках исторической информации генерал Лаптев раз десять перечитал Гоголевскую повесть ‘Нос’ и отчасти нашел некоторое сходство, что мало его успокоило. Его по-прежнему таскали на допросы и следственные эксперименты. Шили дело. Но видно, что-то в военной прокуратуре не получалось, потому что, однажды ему шепотом предложили: или идешь под суд с обвинительным приговором лет на десять, или едешь в такую тьмутаракань, о которой даже он, боевой генерал, не мог думать без содрогания.

Генерал подумал, подумал и согласился на второй вариант, вовремя сообразив, что тот гарнизон, куда его направляют, просто нет желающих возглавить.

Строгая врачебная комиссия не нашли никаких отклонений в его здоровье. Когда же он задавал вопрос относительно своего лица, ему уклончиво отвечали насчет нервного стресса и депигментации. Впрочем, одно успокаивало: на севере все такие бледные. Ну буду самым бледным из бледных, утешал себя Лаптев.

Уже в вертолет, когда они летели над бескрайними сопками, у него произошло обострение. Летчик, который вышел из кабины, чтобы узнать, какие будут распоряжения, едва не выбросился за борт без парашюта – у генерала Лаптева окончательно пропало лицо.

Экипаж оказался опытным и лечился исключительно ‘ликером шасси’, но все же заболел, правда, не через неделю, как генерал Лаптев, а через две. Диагноз врачей был неутешительный – мутация на фоне беспробудного пьянства.

Ген остался. Он подошел к Калите и сказал виновато:

– Слушай, извини… Так получилось, что я… ну… в общем… снял… редкие кадр… Эту ‘дзётай’ надо изловить и описать! Это величайшее научное событие!

– Да я еще вчера все понял, – сказал Калита. – А как же ‘шар желаний’? Глобула?

Спорить было бесполезно. По натуре Ген, как и все ученые, был упорным до фанатизма, его даже не интересовали женщины, кроме, разумеется, приятельницы Рахиль Яковлевны Нищеты. Но это была скорее дружба, чем любовь, скрепленная общими интересами, а не чувствами.

– Еще неизвестно, существует он или нет. Глобула – вообще, выдумка коллеги Яблочникова. Существование ее никто не доказал. А ‘дзётай’ – открытие рядом. Близко, его можно пощупать руками.

– Если удастся пощупать, – высказал сомнение Калита и подумал о том, что Ген хороший теоретик, но никудышный практик.