Определенно догадываясь, что ста граммами дело не обойдется, Андрей, тем не менее, был вынужден подчиниться «протестам » своего голодного желудка. Для него до сих пор так и оставалось загадкой, почему русские называют «ста граммами» емкость вместительностью в пол-литра и больше. – «Что же у них тогда «пол-литра»?»

– А какой завтра день? – вдруг спросил он, продолжая как загипнотизированный плестись за Тимофеевичем.

– Ну, ты даешь. Девятое мая. День победы, – старик заботливо усадил гостя за стол, в центре которого, между тарелок с домашней консервацией и жареной печенкой, стояла огромная сковорода, издающая тот «завораживающий» запах, что притянул его сюда.

– Если ты еще спросишь, чьей победы, – перед носом Андрея нарисовался пудовый кулак Тимофеевича, – то я тебе с удовольствием все разъясню.

Но у него уже давно не было никакого желания еще о чем-то спрашивать. Внимательно следя за тем, как старик, половиня сковородку надвое, раскладывает по тарелкам «порции по-русски», он еле сдерживал слюну.

– Погодь, – остановил его старик, – не превращай закуску в еду. Сначала тост.

От души налив по полстакана чего-то непонятно-бурого из литровой металлической фляги, Тимофеевич протянул Андрею его порцию.

– Ну, давай. За красный флаг над Пентагоном!!! – выразительно произнес он, вставая из-за стола.

– А что это? – с удивлением разглядывая содержимое стакана, спросил Андрей.

– «Бурбон», – с хитринкой улыбаясь, произнес старик, гадая, когда же тот, наконец, закончит «валять Ваньку». – Как ты его называешь.

– Я вообще-то «бурбон» не пью. Только вино. Белое. Но…– Его взгляд натолкнулся на Тимофеевича, походившего сейчас на героя агитационного плаката геббельсовской пропаганды – «Большевистская угроза шагает по Европе». После чего, быстро пересмотрев свою точку зрения, мигом осушил содержимое стакана.

Внимательно проследив, пока гость не выпьет все до дна, старик последовал его примеру, одним залпом осушив стакан. Ядреный самогон быстро разлился по всему организму, моментально преображая вечер, наполняя его теплотой и уютом.

После второго тоста Андрей уже совершенно по-другому смотрел на этого чудаковатого старика. Откуда-то повеяло теплым добродушием, которое раньше по отношению к нему не замечалось, и это восхищение открытостью русского характера. Он даже попытался вспомнить что-то о «русской душе», что когда-то, до войны, проходил в школе. Вот только никак не мог вспомнить. То ли она была непонятной, то ли загадочной? Но это было уже и не важно.

– Ну что, по третьей? Чтобы не скисла, – разливая по стаканам «бурбон», спросил Тимофеевич.

– По тре-тией.

– Э, брат. Да ты, я смотрю, уже окосел. А ну ешь, давай.

Старик, засуетившись, стал заботливо накладывать добавку в тарелку Андрея. И лишь когда тот изрядно разбавил алкоголь едой, снова поднял стакан.

– Выпьем же за тех, кто не дожил до этого светлого дня. И чтоб такого больше никогда не повторилось.

Выпив до дна, Андрей снова уткнулся в тарелку, энергично и без церемоний расправляясь с содержимым. Тимофеевич между тем, прибавив звук в маленьком черно-белом телевизоре, прикурил зловонный «Беломор».

– На этом сегодняшний выпуск «Страна и Мир» подошел к концу. Для вас в этот вечер работали Антон Хреков и Юлия Бордовских. Дальше в вечернем эфире нашего канала смотрите фильм Федора…

– А это все ваше? – оторвал старика от просмотра своим вопросом Андрей.

– Что?

Тот кивнул в сторону гирлянды наград на пиджаке парадно-выходного костюма, болтающегося на ручке злосчастной форточки.

– Нет, ветром задуло, – недовольно буркнул дед. – Ты что, стервец, издеваться надо мной сегодня удумал?

– Вовсе нет, просто я хотел узнать, за что вы их получили?

Старик, полностью уверенный в том, что молодой оболтус морочит ему голову, еще раз зыркнув глазами, демонстративно отвернулся к телевизору.

– Не-е. Я серьезно.

– Да ладно тебе. Я об этом, наверное, уже раз триста рассказывал.

– Расскажите триста первый.

– Тебе и вправду интересно?

В последнее время ему так редко удавалось поговорить по душам, что он рад был любому слушателю. С каждым днем людей все меньше интересовало то, что было в далекие годы его юности, а в себе это носить иногда становилось просто невыносимо.

– «Отечественной войны» – за Курскую. «Славу» – за Будапешт. А «Звездочку», – он махнул на орден «Красной звезды»,

– за первого сбитого фрица.

– Вы, что, сбили немецкий самолет?

– А то ты не знаешь? – старик по-прежнему с недоверием посматривал на Андрея, недоумевая, отчего это у него вдруг проснулся интерес к его россказням. Но после выпитого воспоминания сами вереницей потянулись из прошлого, и теперь их было уже не остановить. Поэтому, еще немного помедлив, скорее, ради приличия, он неторопливо начал свой рассказ.

– Это было в конце декабря 42-го года. Под Вязьмой. Мне тогда только 16 стукнуло. Я ж приписал себе в военкомате пару годков, чтоб на фронт взяли. Тут-то и началась «веселая жизнь».

– «Так он, получается, 26-го года рождения», – быстро прикинул в уме Андрей, – «на пять лет моложе меня». – Последняя мысль показалась ему до ужаса нелепой, особенно на фоне глубоких морщин старика.

– Шли мы, значит, бомбить переправу. Как сейчас помню, это был мой третий вылет.

– Постойте, это не ту переправу, что в 20 километрах северо– западней города?

– Да шут с тобой, – громко смеясь и хлопая себя по коленям, прогоготал старик,– я же был всего лишь стрелком-радистом, а не штурманцем.

– Ну, так вот. Отбомбились мы тогда хорошо, наша «Пешка»[11] разнесла переправу к чертям собачьим, отправив кучу немцев на дно речное, – на секунду отвлекшись, Тимофеевич затушил окурок.

– И тут на обратном пути нам на хвост пара «Мессеров» села. А нас-то всего четверо было, да без прикрытия. А вокруг ночь ясная, да ни облачка. Ну, мы в кучу сбились, и тут началось.

По мере углубления рассказа старика у Андрея все больше пропадал аппетит.

– Когда он остался один, мы как раз пересекли линию фронта. «Тройка» с дымящимся правым пошла на вынужденную. Сели, кстати сказать, чин-чинарем. В аккурат на поле, рядом с медсанбатом. Так что их тут же и подлечили, – старик, довольно хихикнув, похлопал себя по шее.

– А этот второй гад, возьми, да и к нам привяжись. Раз прошел, промазал. Второй раз очередь дал в сантиметрах двадцати от хвоста. Ну, тут наш командир кричит мне: «Слушай, Воробей»

– это они меня так за «молчаливость» прозвали. Ну, так вот, он мне и кричит – «Слушай, Воробей, если ты гада на третьем разе не…», – Тимофеевич поднял ладони на уровне лица и что есть силы хлопнул, – «то к земле пойдешь экстренным рейсом без парашюта». Шутил он, конечно, чтоб подбодрить меня. Он у нас был мужик справедливый, без причины никогда.

– Ну и вот, заходит он к нам в хвост с третьего разу. Дал я одну очередь издалека. Мимо. Дал вторую. Опять мимо. И тут в его глупую голову пришла идея сблизи пальнуть. Начал он маневры эти, понимаешь, делать, – Тимофеевич вертя над столом ладонью, стал изображать бочку, – чтобы скорость, значит, погасить. Но он, дурень, что-то там не подрассчитал. И вышел, понимаешь, из-под нашего хвоста в метрах пятидесяти, крышей вниз. Тут штурман Серега, царствие ему небесное, как закричит: «Воробей, Воробей, а ну всади ему длиннючую!». Ну, я и полоснул по нему из ШКАСа, расписавшись на двигуне. Немец вниз и сбоку под нами прошел. Я на него, а он на меня. Глаза, я тебе скажу, у него были, как те блюдца, – старик, схватив со стола первую попавшуюся под руку глубокую тарелку, наглядно продемонстрировал диаметр зрачков немецкого пилота. – Да и не удивительно, под нами ж наша земля, а движок у него дымит, как труба паровоза.

– А что с ним дальше стало? С этим сбитым пилотом?

– Да шут его знает. Выпрыгнул с парашютом, а там… – старик многозначительно развел руками. – Если к нашим попал, то шлепнули, наверное. Тогда с немцем особо не церемонились.