Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Свой первый большой выход в город Анюта совершила в апреле года желтой змеи. Вернулась домой взволнованная, чем-то даже встревоженная, и на мои вопросы отвечала невнятно: "Да, Москва – это Москва". – "Где же ты была?" – "Так, просто гуляла. В центре была – и вообще". Такие выходы Анюта стала повторять регулярно, по субботам и воскресеньям, когда я был занят видаком. Мне не нравились эти бесцельные гулянья (то есть, это с моей колокольни они представлялись бесцельными, Анюта искала каких-то ей одной ведомых вариантов – и в конце концов, естественно, нашла), но не мог же я держать взаперти человека, которого обязался ни в чем не стеснять. Первое время она не то что просила у меня денег, но, одевшись для выхода, медлила у дверей и смотрела на меня вопросительно, а если я сидел запершись в кабинете – тоненьким голосом напоминала: "Евгений Андреевич, я пошла". Денег я ей давал много, то есть, что значит много? Сколько было наличными под рукой: мне казалось важным, глупцу, чтобы она ни в чем себе не отказывала. Но однажды, сунув по ошибке руку в карман ее ветровки, я обнаружил там новенькие хрустящие финские марки. Я спросил ее: "Откуда это у тебя?" Анюта не покраснела, нет, те времена прошли, она лишь слегка побледнела и, вскинув голову, сказала: "А шарить по карманам – нехорошо". Больше о своем уходе она меня не оповещала, просто уходила – и все, не дожидаясь никаких подачек. И с каждым разом возвращения ее с прогулок становились все более поздними, я изнывал от тревоги и ревности. Однажды, глядя уже в полночь в окно, я увидел, как она вышла из такси, и ее тут же вырвало. В квартиру, однако, Анюта вошла как ни в чем не бывало, волоча по полу сумку и напевая. Заглянула ко мне на кухню, сказала мне какое-то нелепое слово "Мутятя" и, потрепав меня по щеке, развязной походкой направилась к себе в спальню. Там она грохнула щеколдой, защелкнула замок – и тут же упала, и ее, я слышал, снова стошнило. Под утро, когда я, по холостяцкой привычке своей, вышел на кухню покурить, она тоже вышла, пошатываясь, голая, как русалка, я впервые увидел ее всю, без одежды, и глаза ее, и груди, и клинышек волос между ног – все откровенно и нагло смотрело на меня. Подойдя ко мне, она обхватила меня за плечи. "Евгений Андреевич, – сказала она, дыша на меня перегаром, – вы брезгуете мною, я знаю. Но я на вас не сержусь. Тогда меня четверо оттрахали, а сегодня семь человек, но хуже я от этого не стала. Там у меня все как надо, медведь не лежит, можете не сомневаться. Сейчас мне вас ужасно хочется". – "Голубка, – ответил я ей, отстраняясь, – не для того я тебя ждал, чтобы проверить, как у тебя там обстоит. И мне тебя сейчас, уж прости, неохота". Она отпустила руки, отступила к кухонным дверям и засмеялась. Такие тонкогубые – их надо видеть, когда они смеются во весь рот, они беззубыми младенцами становятся, но зубы у них (заметьте это для себя) с прорединкой ровно посередине, отчего кажется, что никаких зубов и в помине нет, но это дичайшее заблуждение. "Ах ты, падаль, – нежно сказала Анюта, для верности держась за кухонный косяк, – падаль ты окаянная, когда еще тебе такое счастье подфартит, за него люди валютой платят". – "А у меня валюты нет, – ответил я, – рублевый я, и к тому же урод. Так что здорово ты просчиталась". Анюта постояла, пошаталась в дверях – и, видимо, поняв, что сейчас упадет, отслонилась, – да, отслонилась и двинулась направо, по коридору. "Иди за мной, сука, – сказала она, – иди ко мне, сука, посмотрись в зеркало, много увидишь".

Мы расписались в августе года белой лошади. Анюта сама попросила об этом, точнее – не попросила, а сказала: "Так надо". Она была права: совместное наше проживание нуждалось в юридической основе. Не потому, что кому-то вдруг стало до нас дело, скорее наоборот, все заинтересованные лица привыкли, и даже соседка напротив потеряла к нам интерес. Просто – да, очень просто – в условиях любого хаоса Анюте был нужен адрес, по которому ее, выброшенную на панель, можно было бы направить. Однажды ночью она прибыла на милицейской машине – и я, распахнув окно, кричал: "Не бейте ее, не бейте!" – а они ее и не били, наоборот: она им кричала, что зарабатывает больше, чем все они вместе взятые, что им и не снились услуги, которые она может оказать.

"Ты в самом деле этого хочешь?" – спросил я, когда она меня спросила, не пора ли нам расписаться.

"Да, хочу", – ответила она, глядя мне прямо в глаза.

"Прямо в глаза". До чего же прост мой язык. Она глядела открыто, дерзко, бессовестно, расширив глаза до такой степени, что белки сверху и снизу обнажились, как будто бы она их оскалила. Это был взгляд не просто взрослой женщины, это был взгляд наглой преступницы, изучившей свою жертву, как пять пальцев, и намеревающейся этим знанием воспользоваться. Вот тут бы мне и сказать свое "нет", но я ошалел от мысли, что тогда уж все будет кончено. Меня не покидала надежда, что меня полюбят, ах, меня вдруг полюбят, ах, меня наконец полюбят за мой ум, за мою доброту.

Свидетелями на нашей свадьбе были Гарик с супругой, я впервые увидел эту испитую до посинения одутловатую женщину по имени Неля (или Нелли, или Нэле, этого я так и не узнал). Дама в загсе, ставившая для нас педальный марш Мендельсона, смотрела на нас так, как будто оформляла акт скотоложества. Анюта была смертельно бледна, она была обута в белые тапочки, чтобы ростом быть пониже, даже приседала, стоя рядом со мной. Ее "да" оказалось настолько тихим, что дама, отступив от ритуала, потребовала повторить ответ. Я поцеловал Анюту в твердые тонкие губы, это был наш с нею первый поцелуй, а второй и последний мне достался, когда я лежа на полу умирал. Гарик балагурил за четверых, он намерен был поехать к нам и как следует вздрогнуть, однако Неля, раздувая ноздри, сказала: "Ты – как хочешь, а я домой. Хватит с меня этой комедии". И мы с Анютой пошли к метро. Все смотрели на нас: юная красавица в подвенечном платье с опущенной головой – и ковыляющий рядом с нею урод, зрелище достойное кисти передвижника. Я все надеялся, что Анюта посмотрит на меня и скажет мне какие-то подходящие к случаю слова (ну, например: "Я не люблю вас и буду вам верной женой, Евгений Андреевич"), но Анюта молчала: слово "люблю", единственное, которого я от нее все эти годы ждал (пусть даже в отрицательной форме), она, по-видимому, просто неспособна была произнести. Признаться, такой глубокой печали я от нее не ожидал, была у меня смутная надежда, что, добившись желанного штемпеля в паспорте, Анюта развеселится, начнет дурачиться – и так, дурачась, мне и отдастся, ей ведь ничего не стоило совершить это насилие над собою. Еще накануне, когда Анюта привезла от портнихи платье и надела его и вышла ко мне в прихожую и стала передо мною вертеться, она была весела (забывши, должно быть, что выходит замуж за урода), а я смотрел на нее, очарованный ангельской ее красотой, и мысленно повторял: "Завтра она станет моей женой, завтра она станет моей женой", – но тут, взглянув на меня, Анюта увидела мое безобразное, расплывшееся от счастья лицо – и не хочу об этом больше говорить. Так, в скорбном молчании, мы дошли до метро, остановились. "Папу так и не пригласили", – не глядя на меня, проговорила Анюта. "А где же ты раньше была?" – вопросом на вопрос ответил я. Она пожала плечами. "Ну, ничего, в следующий раз позовешь, – сказал я. – Надеюсь, и меня тоже". Я хотел предложить пойти в какой-нибудь ресторан, чтобы испить чашу радости, так сказать, до дна, но Анюта меня опередила. "Ладно, я поехала, – сказала она, – вернусь через месяц". И ушла неизвестно куда, в белом платье с фатою. И вернулась через два месяца. Вернулась круглой сиротой, но ничего мне об этом не сказала. И больше себя не предлагала, никогда, потому что знала: я бы сломался, я бы взял.

Так и шла наша жизнь, и спали мы, естественно, в разных комнатах, за исключением тех дней, когда оставался ночевать Гарик. Для таких случаев за шкафом в Анютиной комнате мы прятали раскладушку. Бегство новобрачной я от приятеля своего довольно ловко скрыл, поставив его на следующий день в известность, что медовый месяц мы проведем в Лихове. "Нашли себе местечко! – удивился Гарик. -Да я бы вам путевку вокруг Европы устроил". – "А зачем? – возразил я. – Мы дети континентальной страны, две трети которой занимают болота. В Лихове нам самое место". И два месяца, до возвращения Анюты, я прятался от телефонных звонков: мой приятель мог и проверить.

27
{"b":"120125","o":1}