– Оставь мою жену в покое, – с угрозой сказал я, – иначе…
Гарик погрузился в свое графское ложе, подтянул кальян, сделают затяжку.
– Иначе что? – выпуская дым из ноздрей, спросил он.
Я молчал.
– То-то и оно, – назидательно сказал Гарик. – Оба мы с тобою кто? Усопленники. Умный покойник, глупый покойник – науке это безразлично. Теперь про Анюту. Нет у тебя на нее монополии, и тебе это прекрасно известно. Знаешь, сколько раз я с ней спал? Сорок два раза, и всё с твоего ведома. А зачем ты терпел? Да не скрежещи зубами, не дергайся, стой там, где стоишь. Отвечу: затем, что считал ее блядью, а меня свиньей. А между прочим, я не свинья, но от того, что само в руки плывет, никогда не отказывался. Предлагаю компромиссный вариант: пользоваться по очереди, как в старое доброе время. Ну, так что ты там все порывался мне сообщить? Слушаю тебя с предельным вниманием.
– Врешь ты все, Гарий Борисович, – взяв себя в руки, сказал я. – Даже близко ты ее не видал. Ну, а если и обломилось…
– Было, было, – закивал Гарик, – можешь не сомневаться, сорок два раза. Это я сеансы считаю, если надо поштучно – умножай для ровного счета на пять.
– А если и было, – с отвращением перебил его я, – то на пользу тебе это не пошло. Тебе нечего даже вспомнить.
– Что ж ты тогда испугался? – хитренько улыбаясь, спросил меня Гарик.
Я молча повернулся и толкнул плечом дверь.
– Потому что правды не любишь! – крикнул Гарик мне вслед.
Цапля, ссутулясь, сидела на иссохшем пальмовом листе. Выгнув шею, она хотела клюнуть меня в голову, я стукнул ее по крутой пустотелой спине, и она зашипела.
Ладно, думал я, ожесточенно шагая напрямик через болото, все уже позади, все простить, все забыть, ладно, ладно.
День клонился к вечеру, солнца по-прежнему не было видно, силы моего воображения не хватало, чтобы его убедительно зажечь, но местоположение его за облаками ясно было обозначено, оно стояло низко над горизонтом, и вода в озере посветлела и сделалась почти зеркальная среди темных кустов. Постепенно я успокоился, на душе у меня снова стало легко и прохладно, и я почти обрадовался, когда набрел на Ивана Даниловича. В солдатском ватнике защитного цвета (на плече вырван клок) и в белой пляжной кепочке с розовым козырьком старик трудился на вольном воздухе. Он ходил вдоль сучковатой стены своего жилища, часто нагибаясь и пошаривая по земле лиловой трясущейся рукой.
– Бог в помощь, – сказал я, подойдя.
Старик медленно выпрямился, потер рукой поясницу.
– Осторожнее надо с такими словами, – укоризненно сказал он. – Благодать, что ли, осенила? У вас, у теперешних, это как по команде.
– Нет, случайно обмолвился, – ответил я. – Для меня данный вопрос давно уже закрыт.
– Понимаю, – сказал старик. – Вы Его звали, а Он не пришел. И вы на Него осерчали, как будто Он вам камердинер.
Вдаваться в богословские диспуты я не хотел и предпочел сменить тему.
– Что это вы делаете? – полюбопытствовал я. – Кочки пропалываете?
– Какие кочки, уважаемый? – возразил старик. – Раскройте глаза: все давно уже осушено, раскорчевано и перекопано. У меня тут, между прочим, уникальные только цветочки: красные хризантемы, синие георгины, а вот здесь, не потопчите, розовые садовые ландыши. Вывожу теперь черные флоксы, селекционирую, пока еще по памяти, но скоро перейду на натуру. Вот так, любезный зять. Здесь итог целой жизни. Вы не можете себе представить такой красоты.
Старик говорил так убедительно, что я готов был ему поверить, но не видел вокруг ничего, кроме дикого мшаника и кустов обобранной черники. Видимо, фантазия у Ивана Даниловича была слабовата: даже Гарик сумел мне свои пальмы внушить.
– Отчего же, отлично себе представляю, – великодушно ответил я. – Райский сад.
Иван Данилович посмотрел на меня саркастически.
– "Райский сад", – передразнил он мой голос довольно похоже. – Лицемерить-то надо умеючи. Думаете, выжил старик из ума.
Все, терпение мое лопнуло. Да что они сегодня, все с цепи сорвались? Я и такой, и сякой, и этакий. "Всяк норовит, пройдя, лягнуть его ногою". Лечатся как умеют, а платить должен я.
– Да, я разговариваю с вами, как с душевнобольным, – сказал я. – Нет ничего удивительного: мы же в дурдоме.
– Ах, мы обиделись, – проговорил старик, комически присев и разведя руки, – они на нас обиделись, горе-то какое! Но ведь словечко "лечебница" вы сами мне подсунули, бесценный Евгений Андреевич. А кроме того, я не мог даже предполагать, что вам неизвестно о моей кончине. Еще подивился вашему самообладанию. Ну, что ж, лучше поздно, чем никогда: официально вас информирую, что я скончался от сердечной недостаточности в здравом уме и твердой памяти на руках у горячо любимой дочери – ровно через месяц после ее свадьбы, на которую вы меня не соизволили даже пригласить.
– А вы и сами могли приехать, – сказал я, обозлившись. – Посмотреть, как ваша дочка устроилась. Но ведь вам дороже принципы. Вот они вас и задушили, я тут ни при чем.
– Да я вас и не виню, много чести, – с горечью ответил старик. – Отчасти, быть может, вы правы. У Плутарха сказано: "Жить надо до тех пор, пока не поймешь, что пора умирать". Я осознал, что на данном витке истории порядочные люди более не требуются, а до следующего мне не дотянуть, – и вышел из игры. Ваш бесчестный поступок не был решающим, он всего лишь вписался в общий контекст.
– Полегче, уважаемый, – остановил я его, по опыту зная, что спускать подобные вещи нельзя, иначе "бесчестный поступок" станет для старика аксиомой. – Я ничего бесчестного в жизни не совершал.
– Да что вы говорите! – издевательски рассмеялся старик. – Не вы ли сманили у меня дочку, как у станционного смотрителя заезжий гусар? И растлили ей душу, и спаивали ее. Думаете, не знаю? Она мне все о вас рассказала. Изверг вы, изувер. И-зу-вер. Верните мне дочь! Верните мне мою Анечку!
Я мог бы возразить, что дочка сама от него, как от чумы, сбежала – к первому попавшемуся незнакомому человеку, но, сдержавшись, лишь пожал плечами. Старик не отвечал за свои слова, и само его требование вернуть ему дочь было безумным. Стоит ли состязаться с выжившим из ума стариком? Еще один протуберанец, пытающийся оправдать себя. Я и не предполагал, что так много найдется охотников спрятаться за мою уродскую спину.
– Что же вы молчите, сударь? – тонким голосом выкрикнул старик, приближая свое лицо к моему.
Я дунул на него, и он отплыл, покачиваясь, кривясь и переливаясь всеми цветами радуги.
А я отправился своей дорогой.
Увы, Катя оказалась права: пациентов (как она их называла) здесь было не густо. Я не оставил без внимания ни единой времянки: здесь, на открытом пространстве, все было видно от горизонта до горизонта, и я бы не сходя с места обнаружил присутствие каждой новой души. Что касается горизонта, то по мере приближения к нему он не отодвигался, а приближался и поднимался, как склон поросшего сухою травою холма, и после двух или трех попыток вскарабкаться по этому кочковатому склону я сообразил, что, если мне это удастся, горизонт стянется в крохотный кружок высоко в зените над моей головой, и я окажусь внутри желтого шара – или, если угодно, травяного мешка. Сколько таких сухих шаров, наполненных то летним светом, то зимней синевой, плавает в окружающем меня не-пространстве, слипаясь в гроздья и разлетаясь по прихоти заключенных в них душ? И мне стало понятнее, как устроен здешний мир: он как пена, состоящая из прозрачных пузырьков, каждый пузырек касается лишь нескольких соседних. Нет, не пена, глупости, при чем тут пена? Отстойник, теплый пруд повышенной комфортности, лягушатник, полный крупных прозрачных икринок, из которых смотрят голубые, зеленые, серые, карие, молодые в старые, тусклые и ясные глаза человеческих душ.
– Да, но зачем? – подумал я вдруг и остановился на торфяной тропе, извивавшейся между высокими гонобобельными кочками. Что значит "зачем" одернул я себя, вопрос – неприменимый к мирозданию, некорректный по отношению к нему. Зачем, с какой целью собраны в галактики звезды, зачем их так много, этих галактик, когда довольно было бы и одной? И все же: плоть моя исчезла, высвободив энергию, которая, в свою очередь, не может ни исчезнуть бесследно, ни вновь воплотиться в материи, она накапливается и бережно хранится в ее неповторимых формах… ради чего? Мироздание расточительно, но и рентабельно, оно не терпит неликвидов, и в этом смысле к нему применим вопрос "зачем". Зачем происходит это бессмысленное накопление специфической энергии, ни для чего более непригодной? Неужто ради Страшного Суда? А что это за суд, если все его приговоры уже предрешены – и выносятся по законам, существующим здесь, за проступки, совершенные т а м? Есть ли какой-нибудь смысл в миллионолетнем ожидании таких приговоров? Или, может быть, само ожидание – это уже и есть кара? Да, но, простите, за что? Я хотел бы ознакомиться с обвинительным заключением и узнать, за что меня держат и когда меня выпустят. Ах, никогда. И на поруки, и под залог – тоже нельзя? И все окрестные души точно так же наказаны – до суда, без суда, в бесконечном ожидании суда? Чушь, абсурдная средневековая выдумка, порождение плебейской мстительности, злорадного предвкушения одинаковой кары для всех – главным образом, для тех, кому легче жилось на Земле. Не верю я в этот апофеоз справедливости, не для того я здесь нахожусь, но тогда – для чего?
