– Полчаса, максимум. Больше я не выдерживаю.

– Бедненький, – нежно и обещающе сказала Люся. – Ну, ступайте, – она сделала попытку меня перекрестить, но заколебалась. – Я найду после способ вас утешить. Это там, где труба?

– Совершенно верно.

– Смотрите-ка, прямо Бухенвальд. Как у них здесь все поставлено! Да, но позвольте, вы не назвали себя по отчеству, а зовут вас, кажется, Виталий. Виталий, а дальше?

Я сделал вид, что не слышу, и бодрым шагом устремился вперед, продираясь сквозь стриженые кусты. По мере того, как я удалялся от Люси, флюиды ее души ослабевали, и контуры санаторного сада с красными дорожками и гипсовыми копиями великих и ничтожных скульптур, с беседками, фонтанчиками и мусорными урнами в виде рогов изобилия все таяли и таяли, пока не растворились в моем солнечном, желтом и хрустком болоте.

Прорвавшись сквозь мелколесье, я вышел на ближайшую времянку. Она оказалась точно такая же, как моя, с той только разницей, что под окошком здесь росли две невысокие толстоствольные пальмы. На одной из них, прямо на жестком перистом листе, сидела серо-желтая цапля. Завидев меня, она щелкнула клювом, раскрыла огромные, как у птеродактиля, крылья и полетела прочь.

Судя по надписи на двери, нацарапанной простым карандашом, здесь обитал мой приятель Гарий Борисович. Никаких объявлений для фоновой группы вывешено не было. Я поднялся на крыльцо и, отворив шаткую дверь, вошел в полумрак, пахнущий восточными благовониями.

Куда девалась скромная обстановка присутственного места с фанерным столом и обоймой пластиковых стульев! Времянка Гарика была отделана с восточной роскошью в стиле графа Монте-Кристо: щелястые стены ее изнутри были обиты синтетическими коврами, с необструганных потолочных балок свисали плюшевые и газовые занавески, пол был застелен ворсистыми одеялами тигровой расцветки, по которым в беспорядке разбросаны были кожаные пуфики и ковровые подушки. Так мне все это, по крайней мере, представлялось. О том, какая картина рисовалась самому хозяину этого роскошного логова, я мог только догадываться. Гарик полулежал в расслабленной позе, облаченный в красный вельветовый халат и, посасывая костяной мундштук огромного, самоварной формы кальяна, время от времени отдавал отрывистые приказания каким-то невидимым мне фигурам, колыхавшимся в сумрачных уголках его выездного воображения. Ноги Гарика были обуты в серебристые дутые сапоги-луноходы с американскими флажками на голенищах. Я понимал, что это всего лишь причудливая рефракция, нет, рефлексия, отражение моего мирка в чужом (так два елочных шарика, висящие рядом, один в другом взаимно отражаются) и что сам Гарий Борисович, скорее всего, видит себя в золоте и шелках среди мрамора и фонтанов, а меня в сером рубище и чалме из заскорузлого полотенца.

Мы обменялись приветствиями, Гарий Борисович царственным жестом предложил мне садиться на пол.

– Ну, что, – спросил я, присаживаясь на корточки, – как идет формирование нравственного ядра?

– Все нормально, старичок, – с вальяжными бархатными модуляциями в голосе отозвался Гарий Борисович. – Эксперимент перешел в новое качество. Видишь ли, ОНИ, – Гарик показал мундштуком на потолок, задрапированный мешковиной, – ОНИ самоотверженности, оказывается, не понимают, а личной преданности У НИХ нет. Им интересны люди с жизненным багажом.

– Это ОНИ сами тебе сказали? – спросил я, но Гарик пропустил мой вопрос мимо ушей, это у него получалось великолепно: есть люди, которые долгом своим считают реагировать на каждую реплику собеседника – даже за счет связности собственной речи, но Гарий Борисович к их числу не принадлежал.

– А ты, я вижу, все слоняешься, горемыка, – сказал он мне с интонацией выстраданного превосходства. – Никак не можешь устроиться?

– Да мы же с тобой соседи, – не без злорадства отвечал я. – Барак твой на Лиховском болоте, в полуверсте от моего. Клюква поспела.

– Кошмар какой, – с отвращением промолвил Гарик. – Бараки, болота, клюква, вот она, первооснова нашей несвободы. Ничего иного мы в жизни не видели – и представить себе не можем, что есть другие измерения, другие ценности.

– Где уж нам, беспартейным. А ты в каких краях пребываешь?

– Там, где положено, – ответствовал Гарик. – В благословенной Месопотамии, в окрестностях города Басры.

– Что ж ты мне раньше не сказал? – попенял ему я.

– А что я должен был тебе сказать? – полюбопытствовал Гарик.

– Сам знаешь, что. Я с тобой как с живым, а ты давно уже того, копыта откинул. Несерьезно.

– Насчет копыт полегче, приятель, – огрызнулся Гарик. – Меня, не то что некоторых, с воинскими почестями провожали, цинковый гроб был такой офигенный, что в Шереметьеве его дважды пытались украсть. Немецкая работа. Это потом уже Нелька всё изгадила, на Митинское меня завернула, могли бы и на Новодевичьем схоронить. "Самоубийца, позор!" Все фатер ее, политический труп. Ненавижу.

– Да неужели ж ты ручки на себя наложил? – удивился я.

Гарик понял, что сболтнул неизвестное мне, и насупился.

– А ты бы побывал в моей шкуре, – сказал он. – Жизненный тупик. В убежище отказали, домой никак нельзя, мосты сожжены. Но я ушел с комфортом, как белый человек. Гараж, включенный мотор, бутылка "Шивас регал". А ты, небось, по-народному, хлорофосом?

– Нет, дорогой, – возразил я, – твое предположение делает мне честь, но не я себя порешил: меня порешили.

– Ишь ты, – Гарик недоверчиво пожевал губами. – Вот оно как, а я предполагал, что в нашем секторе одни самоубийцы. Кто ж тебя так?

– Представь себе, жена, – сказал я, и голос мой дрогнул. – Нимфетка моя, как ты ее называл.

– Кто, Анька? – Гарик вскинул брови в неподдельном изумлении. – Да брось, не может этого быть.

– Увы, – я пожал плечами.

– Нет, ты серьезно? – Гарик захохотал. – Вот сука рваная! Ну, мы ей счас устроим допрос с пристрастием.

Он обернулся к гардине и мурлычущим голосом позвал:

– Анька! Выйди, Птунчик, на минутку, тут супруг с тобою хочет поговорить.

Вот это была подлость так подлость. Я медленно встал.

– Послушай, не надо, – сказал я.

– Надо, милый, надо, – ласково отвечал Гарий Борисович. – Да ты садись, не волнуйся. Свидание пять минут.

Тюль колыхнулся, и оттуда вышла Анюта. Нет, это была не Анюта, а уродливая, жуткая пародия на нее, схематический набросок женщины с треугольными грудями, вывихнутыми в коленях ногами и с растопыренными руками, на которых едва помещались расплюснутые пальцы. Но лицом – лицом она точно похожа была на Анюту, круглые щеки, тонкие губы, обозначенные одной черточкой, и огромные синие глаза. Протянув ко мне толстую руку, Анюта издала звук, похожий на коровье мычание. Не помня себя, я кинулся на Гарика, повалил его на ковер и схватил обеими руками за потную мыльную шею.

– Ой, не могу, щекотно! – захихикал Гарик. – Да что же ты делаешь, образина? Ты душишь мою бессмертную душу! Птунчик, помоги! Убей его вторично, Птунчик!

Я дико обернулся: фигура стояла на фоне драпировок, не двигаясь, и была – ну, в точности рисунок на стене вокзального сортира, только особо крупных размеров. Низ ее живота почти до самого пупка покрыт был обезьяньим курчавым волосом, груди отвисли до пояса и завершались огромными темными сосцами, имевшими сантехнический вид.

– Бездарь поганая! – заорал я, встряхнув Гарика так, что голова его стукнулась о ковер. – Убери эту мерзость немедленно, жалкий олигофрен!

Внезапно лицо Гарика сделалось неподвижным, взгляд остановился и помутнел. Я разжал пальцы – и получил такой мощный толчок в грудь, что отлетел к двери.

Гарик поднялся, поправил отвороты и пояс халата, небрежным мановением руки отослал жуткую гурию за занавеску и, глядя мне в лицо, спросил:

– Умник, да? Гений, талант, член-корреспондент? Моржовый ты член, а не гений. Непонятно? Поясню. Половой орган заполярного зверя. Я тоже тут с Плехановским торчу, плюс дипакадемия, два диплома имею, и не члена передо мной вычленяться.