Свои рыболовные снасти я держал в сарае за домом, сарай, как и яблоневый сад (всего восемь стволов, говорил дядя Ваня), принадлежал старику, там он занимался производством домашнего вина. Ключ от этого предприятия находился в укромном месте, под крыльцом, и тайна этого места была мне доверена. Кроме хозяев и меня, об этой тайне знал, как я понимаю, весь город, и даже за время моего пребывания в Лихове был случай, когда неизвестные лица в середине ночи совершили налет на дяди-Ванин сарай.
И вот на четвертый день я пошел попытать рыбацкого счастья на вечерней зорьке, однако с озера меня прогнал сильный дождь. Пока я шел домой, стемнело, в саду у дяди Вани лишь блестела мокрая тропинка, да в глубине, освещенная тусклым фонарем, виднелась ребристая стена сарая. Вся в брызгах шелестела яблоневая листва, смутно белели старые корявые стволы, время от времени то здесь, то там в темноте сада тяжело падали с веток яблоки. Каждое стукалось дважды: сперва деревянно – о толстый попавшийся на пути сук, потом мягко, с сочным всплеском, о раскисшую землю. Сквозь влажную полутьму, как толстый плетеный провод, продергивался шум позднего поезда, длинный провод, словно увешанный пустыми деревянными прищепками. Все булькало и клокотало, как в темно-зеленой, прикрытой сырыми тряпками бутыли с самодельным вином. Шаря впереди себя руками и отодвигая низко висевшие крупнолистые мокрые ветки, я подошел к колоде, заменявшей ступеньку крыльца, и тут обнаружил, что висячий замок расстегнут и, следовательно, нашаривать под колодой ключ нет необходимости. Почему-то мысль о ночных налетчиках не пришла мне в голову, я сразу понял, что сейчас увижу Анюту. Приоткрыл дверь – в лицо мне пахнуло смешанным запахом гнилых яблок и сырых телогреек. Свет наружной лампочки падал на круглый стол, покрытый полиэтиленовой пленкой, на столе и на топчане были грудами навалены яблоки-паданцы. У стола стояла странная потусторонняя фигура, не человек, а душа человеческая в длинной темной мужской рубахе навыпуск и в пузырящихся на коленях тренировочных штанах, в ней не было ничего ни девичьего, ни женского, ни мужского, и странно маленькой, серебряной показалась мне голова. Сказавши "добрый вечер", я стал пристраивать в углу свои снасти, они не помещались, там стояло какое-то ведро.
"Включите свет, Евгений Александрович, – сказал за моей спиной театрально звонкий девичий голос. – Хотите полюбоваться на местную достопримечательность? Я вас ждала".
Я щелкнул выключателем, зажегся желтый свет, я посмотрел на Анюту – и потерял дар речи. Анюта была обрита налысо, как буддийская монахиня, но не это меня испугало: ну, обрил отец родную дочку, наказал ее по своему разумению – что ж, дело житейское, дикие нравы домостроевской Руси. Нет, меня испугало ее лицо: лунно-ясное, тонкогубое, тонконосое и тонкобровое, прохоровское, мамино лицо. Вот такое лицо я боялся увидеть, если б та, на Троицком, вдруг подняла восковую руку и сорвала с головы черный рогатый мешок. Вид уродства моего ничуть Анюту не смутил, неправдоподобно синие глаза ее смотрели на меня бестрепетно. А я, тридцатилетний мужик, – я понял, что пропал. Это была моя судьба.
"Ты меня ждала? – переспросил я, с трудом ворочая языком. – Что ты хочешь этим сказать?"
Анюта не успела ответить. Снаружи послышался тяжелый топот, и, рокоча резиновыми сапогами, шумя задубенелой "болоньей", в сарай ворвался дядя Ваня.
"Кто здесь? Кто тут? Кто там?" – страшным голосом спросил он – и, не дожидаясь ответа, отпихнул меня плечом и кинулся к столу.
Какое-то время он стоял, глядя на дочку, потом протянул руку, дотронулся до ее головы – и отпрянул.
"Она обстриглась! – вскричал он, дико оборотившись ко мне, как будто я был в этом виноват. – Обстриглась, оболванилась наголо! Глядите, порезы, царапины, да что ж это за самовольство?"
И в самом деле, из свежих порезов на голубой коже Анютиной головы сочилась светло-красная кровь.
"А я тебя предупреждала, – сказала Анюта, – еще раз меня к столу вызовешь – обстригусь".
"Предупреждала, она предупреждала! – по-старушечьи причитал дядя Ваня. – Такое бесчинство, да хоть бы меня попросила! Постой, тут у меня тройной был где-то одеколончик…"
И он заметался по сараю, шаря обеими руками на темных полках и приговаривая:
"Зачем же так? Ну, зачем же так сразу? Я бы тебя машиночкой, аккуратненько! Ну, ничего, не смертельно, сейчас обработаем, и все пройдет!"
Анюта смотрела на него с улыбкой на тонких бледных губах.
"Ничего на месте нет! – простонал старик, – наверно, в доме!"
Дождавшись, когда он выскочил за дверь и скрылся между деревьями, Анюта повернулась ко мне и спросила:
"Евгений Александрович, вы мне родственник?"
Она уже второй раз спутала мое отчество, но я не стал ее поправлять и молча кивнул.
"Тоже Прохоров?" – спросила она.
Я покачал головой.
"Это жаль, – подумав, сказала Анюта. – Ну, все равно".
И, сделав паузу, как бы набирая воздуху перед тем как нырнуть в глубину, без единой вопросительной интонации проговорила:
"Можно, я приеду к вам в Москву жить, я здесь больше не могу".
Я молчал, думая, что ослышался: слишком быстро были сказаны эти слова.
"Будьте добры, – не дождавшись ответа, повторила Анюта и, опустив голову, прибавила: – Я буду вам очень признательна".
Книжное это клише подготовлено было заранее, но выбрано оно было не слишком удачно, поскольку содержало в себе какое-то обещание, которое в данном случае было двусмысленным и неуместным. Должно быть, Анюта сама это почувствовала – и покраснела. Мне представился редкий случай увидеть, как краска смущения со щек и ушей переходит на затылок. Затылок у нее был едва обозначенный, совсем младенческий, и я отвел глаза, как будто она стояла передо мною нагая.
"Конечно, приезжай, – стараясь, чтоб мой голос звучал спокойно и приветливо, сказал я. – Живу один, буду рад".
"Паспорт у меня на руках", – не поднимая головы, сказала она.
"Тем более приезжай", – сказал я – и разговор наш оборвался, потому что с пузырьком в руках прибежал Иван Данилович.
Анюта подставила ему свою исцарапанную голову, и отец стал усердно протирать ее смоченным одеколоном носовым платком.
"Чем же ты себя скоблила?" – спросил он, свыкаясь уже, видимо, с мыслью, что дочка будет ходить с голой головой.
"Станочком твоим", – сквозь зубы, прижмурившись от боли, отвечала Анюта.
"Станочком… – ворчал старик, успокаиваясь. – Вон пропустила островок, и тут борозда. Думаешь, это так просто?"
Анюта не отвечала. Потом, повернув ко мне лицо, сказала:
"Простите меня, пожалуйста, я пошутила".
"Очень глупая шутка! – сказал Иван Данилович. – У нас теперь даже допризывников наголо не стригут".
"Ладно, хватит", – сказала вдруг Анюта, забрала у него одеколон и, не задев меня, стоявшего у входа, выскользнула в сад.
В тот вечер мы с Иваном Даниловичем гуторили дольше обычного. Я гадал, знает ли Иван Данилович о странной дочкиной просьбе, не согласованный ли это у них вариант, почему-то это было для меня очень важно. Нет, похоже, старик ни о чем не подозревал. Что интересно: после Анютиной заявки в голове моей сработал какой-то тумблер, и я, к своему удивлению, обнаружил, что мой язык отказывается произносить обращение "дядя Ваня", которое еще вчера давалось мне без малейшего усилия над собой. А я-то, чудак, удивлялся литературным натяжкам шекспировских времен: стоило только герою узнать, что такая-то – его родная сестра, как дверь к его сердцу закладывается на глухую щеколду, и наоборот: "Ах, вы мне не родная сестра? То-то я, понимаете, как-то… Позвольте по такому случаю вас оттрахать". Оказывается, такая автоматика существует: слово "дядя" не позволяло мне думать об Анюте так, как мне хотелось думать теперь. Собственно, "дядя" – понятие многозначное: если Иван Данилович и был мне дядей, то троюродным, в больших городах такое родство просто не берется в расчет. При этом я старался проговаривать "Иван Данилович" так, чтобы это нельзя было отличить от "дяди Вани", но этим лишь привлек внимание старика к самой проблеме ономастики. "Скажите, Женечка, – сказал вдруг он, изрядно захмелев, – а вам не кажется неприличным, что я называю вас Женечкой? По-моему, это вас как-то смущает". Мне стоило труда доказать старику, что его опасения безосновательны. Рябиново-яблочного вина (после водки, естественно) мы выпили литра, наверное, три, самое время было вмешаться и продемонстрировать женскую власть, но Анюта, как и прежде, не появлялась. Иван Данилович был зациклен на том, что идея не виновата, он защищал эту идею так рьяно, как будто она была его обесчещенная дочь (право же, к дочке он относился куда более сурово), за историю он тоже переживал. "Опять кромсают историю на части, вырывают из нее страницы, опять опрощают, оглупляют, укладывают в один абзац! То все цари у нас были дураками, то дураками стали все тираноборцы, от декабристов до потемкинцев. А ведь пройдет полвека, перемрут очевидцы, и молодежь засомневается: да полно, так ли просто все было, таким ли оболваненным быдлом был целый народ? Допытываться станет молодежь – и допытается, докопается, и будет гордиться! Легенды будет сочинять, оплачет наши жизни, загубленные вконец, не крокодильими, но чистыми, горячими слезами!" Старик был на удивление красноречив, вдруг он запел, засвистал, оброс перьями, встряхнулся и полетел через окно в туманный утренний сад. А я заснул прямо за столом, уронив голову среди объедков, – и проснулся в полдень от дикой головной боли. Иван Данилович уже был на ногах, свеженький, как огурчик, он дал мне опохмелиться, отпоил клюквенным морсом. Идти на рыбалку среди бела дня было, конечно, неприлично, однако Иван Данилович рвался продолжить ночной разговор ("Мы с вами таких интересных вопросов коснулись!"), и это грозило вылиться во вторую серию застолья. Клюквенный морс явился как нельзя кстати. От него разговор перешел на лиховских баб, которые, не дожидаясь начала сезона, ведрами таскают клюкву с того берега: что белая – не беда, покраснеет. И чтобы отделаться от привязчивого старика, я сказал, что иду на болото за клюквой. Иван Данилович принялся отговаривать меня: "Да что вы, разве можно? На солнце да еще среди гонобобеля – совсем разболеетесь". Но я был по-дурному, похмельно упрям – и так в середине дня оказался за озером, на клюквенном болоте.
