— Но это вовсе не запрещено.

— Так, значит, я это запрещу! Даст Бог, я добьюсь того, чтобы новые постройки вернули Святоштепанскому храму исконное право, данное ему его основателем — право господствовать вместе с остальными храмами над пражским Верхним Новым Городом.

— И это вы называете «навести на след»? Церковь Святого Штепана уже была мною угадана.

— Не ребячьтесь, вы же отлично понимаете, что я не задаю вам никаких загадок. Подумайте над тем, что я вам сказал, и вы быстро поймете, где находится седьмой храм. Однако мне пора, и я спрашиваю вас в последний раз: пойдете со мной на чердак?

— Не сердитесь, но не пойду.

— Я внушаю вам страх?

— И вы… и я сам.

— И его не пересилить даже любопытству?

— Я не хочу знать, что там таится. Пожалуйста, очень вас прошу, не надо меня больше уговаривать.

— Боитесь узнать что-нибудь о себе? А вдруг это вам поможет? Вдруг вы найдете самого себя, Кветослав? Разве еще не время?

— Да, возможно, я боюсь именно этого. Это трусость, но я знаю, что мне ее не преодолеть.

— Жаль. Что ж, до скорого свидания.

И он ушел.

Первые две недели Рождественского поста прошли под знаком грязи. По Житной и Ечной на площадь вылились потоки коричнево-черной жижи, которая заполнила еще и парк и изуродовала его, словно весеннее половодье. Черные стволы акаций оказались посреди глубоких луж, соединившихся между собой в цепочку продолговатых озер; стволы отражались в воде и жутким образом преломлялись ею. Вдоль кустарника в нижней части площади вырос вал жидкой грязи, настоящая плотина, за которой возникли два обширных пруда, преграждающих путь каждому, кто пытался пройти по этому участку парка, не натянув высокие резиновые сапоги. А с неба на город одна за другой ниспадали завесы дождя — все более тяжелые, все более серые; казалось, святой Петр хочет навсегда закрыть тот мерзкий театр, в который превратилась Прага в конце двадцатого века.

На прямой, соединяющей Ечную с Рессловой, вода не встретила ни единого препятствия и потому промчалась по мостовой, как по речному руслу. Когда же вода схлынула, то оказалось, что яма на дороге в два раза увеличилась. Гнилостная вонь ослабела, потому что монастырские склепы были затоплены, но зато с улицы исчезли все предостерегающие знаки, расставленные вокруг места аварии. Их поглотила дыра в земле — вместе с натянутыми между ними веревками и красно-белыми воротцами с подмигивающими желтыми огоньками. Водителей грозящая опасность, впрочем, ничуть не беспокоила; увидев перед собой зияющую в асфальте черноту, они объезжали это место по тротуару и мчались дальше. Прежде чем полиция успела закрыть улицу, за свою излишнюю смелость поплатился один таксист, который не захотел ждать в очереди и попытался объехать яму с другой стороны, по тротуару перед храмом Святых Кирилла и Мефодия. Его пузатый «фольксваген» кое-как протиснулся рядом с провалом, и ловкач остановился, чтобы триумфально отсалютовать другим водителям. Его лицо напоминало свиной окорок и сияло улыбкой победителя автогонок. И в ту же секунду автомобиль исчез, а на его месте забил коричневый гейзер. Ни такси, ни тротуара — голодная дыра пошире разинула хищную пасть и проглотила все, что встретила на своем пути. Со стены храма в ее недра упало несколько камней, в ней появилось свежее, высотой примерно в метр отверстие. Ниша для надгробия.

Все эти подробности мне сообщил Загир, который как раз в то время вместе с геодезистами измерял глубину провала. Его голос в телефонной трубке звучал печально; несчастье, полагал он, сыграло на руку группе Барнабаша: теперь ей будет куда легче протащить «бетонный» вариант.

На другой день пожарники краном извлекли такси из ямы. Оно провалилось не так глубоко, как микробус, его задержал готический свод одного из подземелий. В машине было полно воды, но водителя там не оказалось. Либо он выпал из кабины, либо успел выскочить, однако погиб в более глубокой затопленной части ямы. Теперь уже улицу огородили с обеих сторон и пропускали в опасную зону только машины дорожной службы, техпомощи и полиции.

Я встретился с архитектором возле ямы и поразился тому, как он изменился. Вид он имел еще более подавленный, чем можно было предполагать, судя по его телефонному звонку. Загир рассказал, что ночью мэр собрал совещание, на котором было практически одобрено «быстрое решение». Он хромал на костылях вокруг огороженного провала — ни дать ни взять инвалид, ветеран войны на Ближнем Востоке. Черные усы, некогда топорщившиеся, подобно обувной щетке, теперь уныло висели под носом и, казалось, намеревались вот-вот стечь на пальто своего владельца.

— Это наказание, — бормотал вполголоса Загир и косился на меня покрасневшими от недосыпа глазами, — наказание за тот микрорайон. Я знал, что творится неладное, я ощущал это с самого лета. И изуродовали меня в наказание. И то, что Розета бросила трубку — это тоже наказание. Никогда прежде ни одна женщина так со мной не поступала. Но я все-таки попробую позвонить ей еще раз — последний.

Я не мог взять в толк, о чем он говорит, и успокаивал его, уверяя, что нога полностью заживет. Меня удивило, насколько сильно подействовала на архитектора неудача на профессиональном и личном фронтах, он перенес это куда тяжелее, чем покушение на свою жизнь. Я заметил, что ему надо выговориться, и мы не торопясь дошли до Вацлавского пассажа и уселись в безлюдном застекленном баре, залитом нелепым светом ярких ламп. Каждый посетитель пассажа, проходивший мимо, непременно натыкался на нас взглядом. Загира, однако, это не волновало. Он немедля приступил к рассказу.

Начал он с Розеты. Хватило одного невинного телефонного звонка, чтобы девушка повела себя с ним враждебно, и он никак не мог понять, что произошло. Они были знакомы только шапочно, и потому знаток женских сердец заговорил о своей работе, надеясь произвести на нее впечатление. Несколько раз Загир подчеркнул, что он архитектор. Розета сухо поинтересовалась, что именно он построил. Мужчина настолько растерялся, что принялся перечислять проекты, в которых участвовал. Договорить девушка ему не дала, перебив взрывом истеричного смеха. А потом просто повесила трубку. Я сказал, что мне тоже нелегко общаться с Розетой и что эта красавица представляется мне столь же загадочной, сколь и ему… а потом добавил, что единственный, кто находит с ней общий язык — это Матиаш Гмюнд, рыцарь из Любека. После этих слов архитектор еще больше загрустил. Он здорово напился и завел речь о своем прошлом.

Он объяснил, что с Барнабашем они соперничают уже довольно долго. Прежде дело обстояло иначе, пятнадцать лет назад они работали в одной мастерской и участвовали в совместных проектах. В основном это были спальные районы. Потом кто-то предложил проект, который имел серьезные изъяны. После окончания строительства несколько человек умерло. Все, кто был в этом замешан, до сих пор опасаются и молчат, хотя срок давности по делу уже истек.

Я смотрел на этого симпатичного человека и не узнавал его. Никогда бы не подумал, что его прошлое скрывает кровавую тайну. Каждая очередная рюмка ликера — а он выпил их уже четыре — добавляла ему тревоги. Я попросил, чтобы он рассказал мне все об этих неудачных проектах, и он без колебаний согласился.

Речь шла о нескольких панельных домах пражского спального района Опатов. Мастерская предложила новую противопожарную систему, в которой использовались материалы, изготовленные фирмой, где директором был добрый знакомый Барнабаша. Система работала безупречно, но в квартале, где ее установили, начали умирать люди. От рака. Среди них были маленькие дети. «Этот квартал так и не снесли»— еле слышно произнес Загир, глядя на пластмассовую барную стойку. Смерти прекратились, потому что активный противопожарный материал, предложенный их группой, со временем изменил свои свойства. В восьмидесятые годы за этот эксперимент поплатились жизнями девятнадцать человек, одиннадцать из них были несовершеннолетними. Специалисты знали об этой истории, но говорить о ней было запрещено. Молчали и те, кто все это натворил, и те, кто утверждал проект. С некоторыми из них я, возможно, тоже был знаком. Эти люди начали сторониться друг друга и, чтобы облегчить свою совесть, принялись тайком сваливать вину на остальных. Барнабаш и Загир — не единственные в группе, проникшиеся взаимной неприязнью. Сначала они не захотели сотрудничать, и каждый подыскал себе новое место работы. А потом перешли к соперничеству. Младший, Загир, выигрывал в количестве реализованных проектов, Барнабаш, занявший высокое положение, сосредоточил в своих руках власть. О той истории и ее последствиях они, как и остальные виновные, старались не вспоминать. А один несчастный из их группы так и не смог усмирить свою совесть. Однажды осенним вечером восемьдесят восьмого года он, прихватив полосатый матрас, отправился к повороту за смиховским вокзалом, расстелил его на рельсах и улегся спать. Электровоз, торопившийся в депо и проехавший по нему, усыпил его навеки.