Я спросил Загира, того же ли он вероисповедания, что был его отец. Мне почему-то пришло в голову, что полученные им по почте угрозы могли быть как-то связаны с этим, хотя все прочие — Пенделманова, Ржегорж и Барнабаш — в мою гипотезу не вписывались. Однако я попал пальцем в небо, потому что инженер заявил, что верит лишь в три вещи — в женскую красоту, автомобильную скорость и удобство домов, которые он проектирует.

Мы ехали шагом, пешеходы двигались по тротуарам быстрее нас. Самыми шустрыми были велосипедисты и посыльные на маленьких мотоциклах, которых становилось вокруг все больше. Над шоссе повисло облако ядовитого смога, а поскольку давление было низким, оно неуклонно надвигалось на пешеходов, радовавшихся тому, что сегодня они оставили свои машины в гаражах. В половине десятого мы добрались до перекрестка Сокольской и Житной, и Загир припарковался на Галковой улочке.

Мы отправились фотографировать полуразвалившийся дом середины восемнадцатого века, последний, что сохранился еще среди сплошных развалин на улице «В туних». Владельца у него не было, так что если бы не управление по охране памятников, его давно бы уже разрушили. Загир сообщил мне по секрету, что дом наконец-то решено сносить, потому что за те годы, что в нем не жили, его состояние стало безнадежным. На это как раз и был расчет, такая же участь постигла десятки зданий, ценных с исторической и художественной точек зрения, причем не только в Праге, но и по всей стране. После смены политического режима инвестор тут же нашелся, но его интересовал лишь земельный участок. Надо было спокойно дождаться того момента, когда дождь и ветер разрушат дом до такой степени, что его придется сносить. Это должно было случиться в течение ближайших нескольких месяцев, и Загир уже спроектировал офисное здание, некий высотный «бизнес-центр», как он его именовал. Стоило прозвучать этому отвратительному слову, как сердце мое сжалось от ужаса: а что же Штепан, расположенный неподалеку? Не затмит ли его новый молох? Не лишит ли солнца и воздуха? А бедная колокольня? Что станется с несчастным крошечным Лонгином?

Но еще не все потеряно.

Пока Загир прыгал на одной ноге вокруг фотоаппарата и таскал туда-сюда штатив, я прогуливался по улице «На Рыбничку», наслаждался ее безмятежностью и постепенно проникался спокойствием приходского храма, тихо отдыхавшего подо мной на пологом склоне. Гул чумазой Праги доносился до меня едва-едва, сходившиеся улицы Житная и Ечная не слишком больно сжимали меня своими челюстями, потому что челюсти эти были еще далеко друг от друга. На какое-то время мне почудилось, что я нахожусь за городом, но при этом в окружении многоэтажных домов. Я даже прислушался — не запоет ли в каком-нибудь из дворов петух.

И снова тоска, снова мука. Я вдруг осознал, что, кроме музыки из радиоприемников, шума кухонных комбайнов, автомобильных моторов и строительных механизмов, не услышу ровным счетом ничего. И ничего не увижу. Не увижу тысячи башенок над крутыми красными крышами домов, не увижу черных дворов, узеньких входных дверей и маленьких окошек, каменных или деревянных перекрестий стенных опор и полукруглых крышечек-заслонок на белых печных трубах самой разной формы. Моего города здесь уже нет — единственного города, где я мог бы чувствовать себя как дома и защищать его, не щадя жизни и забыв о своей природной трусости. Города, от которого я мог бы зависеть — в той же степени, как и он зависел бы от меня, города, где я мог бы трудиться в цеху пивоваров, кожевенников или сплавщиков леса и где единственным моим желанием было бы сохранять неизменным порядок вещей: чтобы город и мое в нем обиталище не погибли при наводнении, при пожаре или нашествии чужаков… и чтобы город не сровняли с землей представители моего же народа.

На скале высоко над Прагой, там, где среди зелени вышеградских парков археологи отыскали полуразрушенную каменную кладку стен и подвалов, стоял когда-то как раз такой город с замком посередине. Город был огромный, тысячу лет назад он считался крупнейшим в мире, его можно было именовать святым, потому что он по праву гордился самым большим числом храмов в пересчете на число жителей. Там были базилика Святого Лаврентия, часовня Святой Марии Магдалины, ротонда Святого Иоанна Евангелиста, часовня Святого Ипполита, часовня Святого Петра, часовня Святого Креста, ротонда Святой Маргариты, храм Усекновения главы Иоанна Крестителя, храм Святых Петра и Павла, маленькая церквушка Святого Климентия, где был крещен святой Вацлав. И часовня Тела Господня там тоже была. А рядом с храмами располагались стобашенные дворцы вельмож и воевод и изящные домики мещан; мастерские кузнецов и кожемяк из-за шума и вони стояли с подветренной стороны у городской стены, неподалеку от мясных лавок и обитаемых тогда Карловых ворот с девятью острыми башенками, вблизи красивого форта, называемого Малой крепостью, с которой в четырнадцатом веке могли сравниться разве что Свинские ворота Нового Города. Пятнадцать пивоварен заботились о том, чтобы у вышеградских жителей не иссякали силы для труда и молитвы. Из-за неровного рельефа местности — из-за скал, долин, обрывов и оврагов с бессчетным множеством потоков и омутов — в городе были сооружены сто шестьдесят каменных и деревянных мостов и мостиков. На месте нынешнего кладбища над землей возносились висячие сады Либуши и буколические рощи с языческими святынями, окруженными менгирами[32] — каменными символами плодородия. Чуть дальше, там, где сегодня волейбольные площадки, располагался легендарный Либушин лабиринт, яблоневый сад с причудливыми аллеями, куда путников привлекал одуряющий аромат цветов или спелых плодов, но выбраться откуда удавалось лишь самым сообразительным, ответившим на вопрос, который задавала им своими жуткими устами статуя княгини Либуши, таившаяся в самом сердце лабиринта; прочие же, хотели они того или нет, превращались в вассалов княгини. Прекрасный город стерегли не только ворота, но и две исполинские башни, одна черная, восьмигранная, в раннероманском стиле, скупо украшенная лишь небольшими окнами, со стенами толщиной в три сажени и угрожающе вздымающимися зубцами, а вторая призматическая, беломраморная, волшебно сияющая новизной, несмотря на то, что возвышалась она на утесе над излучиной реки еще с доязыческих времен. У нее не было ни единого окна, и насколько светлой казалась она снаружи, настолько же темной была внутри, и когда ее гарнизон намеревался подняться на верхнюю галерею, ему приходилось, пробираясь по деревянным перекладинам и длинным приставным лестницам, пользоваться факелами. Давным-давно, в самом начале времен, в ней был вырыт глубокий колодец, о котором шла молва, будто он проходит сквозь всю скалу, минует реку и идет еще дальше; совсем рядом с этим колодцем в новые времена прокопали проклятый туннель. И вот уже много лет мы проезжаем сквозь священную скалу в своих автомобилях и трамваях, будто кто-то дал нам на это право. Слава Богу, туннель не задел стенок волшебного колодца — инженеры и проходчики были скорее удачливы, чем умны. Согласно легенде, на самом дне колодца спит на золотом ложе Либуша, ожидая того дня, когда вновь понадобится своему народу. Скала поднимается над речной гладью как раз в том месте, где дно Влтавы резко уходит вниз; подводная часть скалы в семь раз превосходит ту ее часть, что видна людям. Никому еще не удалось измерить глубину черной бездны под Вышеградом — никакой шхуне было бы не под силу погрузить на борт такой длинный канат, опустить в воду такой тяжелый отвес. А в этой бездне лежит золотой алтарь из храма Святых Петра и Павла, кощунственно сброшенный туда бандой гуситских головорезов. Легенда гласит, что тот, кто извлечет его со дна, станет править Чешской землей.

Жители Вышеграда тешили себя надеждой: вот схватят они одноглазого тирана-таборита,[33] утопят его в этом колодце, закроют колодец досками и устроят на этом импровизированном помосте торжественный пир. Однако же война гуситов с Вышеградом закончилась иначе, королевский гарнизон не устоял. Кто где погиб, тот там и остался, потому что гуситские священники не дозволили хоронить мертвых врагов. Над городом пронесся смерч религиозного фундаментализма, уничтожив на своем пути практически все, так что сохранились лишь тени — храма Святого Петра, крепостных стен… Этот ужас пережила без потерь и счастливо — ибо в любившем все перестраивать девятнадцатом веке ее должно было разрушить шоссе — только ротонда Святого Мартина: памятник средневековой Атлантиды, с каковой по праву можно было сравнивать город дворцов Вышеград. Венец, блистающий над Прагой, которая до сих пор не может отыскать себе равных среди городов мира. Ein anderes Paradies an der anderen Seite; da hab ich mein Herz verloren, Herr[34] Прунслик. Вертикаль, по которой Прага поднималась к звездам. Прага была красивее, чем Вавилон. Прага была красивее, чем Рим.