Я думал, что если Рудик начнёт мне мстить, то я не испугаюсь и как-нибудь защищусь. Только я ещё не знал как.

После уроков я попросил Снежку прийти ко мне и принести с собой кошку, чтобы попробовать сдружить её с Кышем.

– Ты знаешь кошачий язык? – спросил я Снежку.

– Назубок. Лучше всего понимаю, когда Цапка мурлыкает, а когда орёт, ничего не могу понять, – сказала Снежка.

– А я выучил собачий, – похвалился я. – Он трудней кошачьего, потому что собаки умней кошек. А умней собак только гориллы, слоны, дельфины и мы, люди.

– Значит, кошка глупей? А твой Кыш умеет, как Цапка, погоду предсказывать? Aгa! А знает твой Кыш, что идут гости, когда их никто не приглашал? Если Цапка умывается, мой папа говорит: «Кто-то спешит к нам на огонёк, надо бежать в магазин». И бежит за угощеньем, а потом приходят гости. Собака, наоборот, глупей кошки! Она только лает, когда гости уже у дверей.

Мне не хотелось спорить со Снежкой, кто умней. Я и так знал, что всё равно кошка глупей.

– А ты можешь кошачий язык переделать на собачий и наоборот? – спросил я. – Вот, например: рр-е-оурр-рр-уав! Как будет по-кошачьи?

– Это ерунда! Мрр-яй-мирр-яу! – громко мяукнула Снежка, и попавшаяся навстречу бабушка строго на нас посмотрела.

Но нам было весело.

В общем, мы договорились проверить, кто умней – Кыш или Цапка, и я пошёл домой, забыв про удар снежком по затылку.

Только жалко было, что снег уже растаял и на зелёных тополях не было ни одной снежинки.

Кыш опять обиделся, что я его привязал, хотя верёвку я сделал гораздо длинней. Она тянулась до ящика со столбиком, и вообще с ней можно было разгуливать по всей комнате.

«Рр-и! – заскулив, сказал Кыш. – Я люблю свободу и не хочу сидеть на верёвке. Попробуй посиди сам хоть денёк. Узнаешь, сладко это или нет!»

– А что? – ответил я ему. – И попробую. Почему бы мне денёк не посидеть на верёвке?

После того как мы поели, я снял с Кыша ошейник с верёвкой и надел на свою шею, а конец привязал к батарее. Но верёвку я сделал короткой, чтобы мне было тяжелей, чем Кышу, и лёг на пол, представив себя щенком. А Кыш стал бегать по квартире…

…И вдруг я представил, что Хоттабыч превратил меня в собаку. Мама с папой приходят домой, а у нас в квартире два щенка: Кыш и я.

Кыш бегает, играет, а я сижу на верёвке, и мама никак не может угадать, кто из нас её сын Алёша. Тогда папа говорит, что Алёша – это тот щенок, который умеет читать и писать буквы с хорошим нажимом и считать палочки. И ещё у него должны быть в чернилах передние лапы, нос и кончики ушей.

Мне стало страшно. Я внезапно позабыл всё, чему учили в школе, и перед приходом папы и мамы вымыл с пемзой и мылом лапы, нос и уши. Как они меня узнают? А если ещё к тому же старика Хоттабыча опять посадили в бутылку за беспорядки на футболе, то что мне делать? А если Хоттабыча вообще не выпустят, то я проживу всю жизнь щенком, не научусь разгадывать тайны Вселенной и не стану директором зоопарка?

Папа и мама прямо пришли в отчаяние. Они задумались, как нас проверить.

«Сколько мне лет?» – спросил папа у Кыша.

«Ав! Ав!» – сказал Кыш.

«Значит, по-твоему, мне два года?»

«Ав!» – сказал Кыш.

И тогда папа задал вопрос мне: «Если ты мой сын Алёша, то покажи, где лежат заправленные стерженьки от шариковой ручки».

Я обрадовался, что папа придумал хороший вопрос, запрыгал вокруг него, лизнул два раза в щёку, подбежал к письменному столу и тыкнулся носом в средний ящик.

Папа достал стерженьки, а мама спросила, где лежит сломанный и спрятанный от меня будильник. Она думала, что он надёжно запрятан. Но я подбежал к кухонному столику, залез за банки с чёрной смородиной и вытащил будильник. Маму я лизнул в нос.

И вот тогда, вместо того чтобы обрадоваться, что один из щенков – это я, мама и папа хором сказали:

«Сейчас же садись за уроки! Ты даже ухитрился превратиться в щенка, чтобы от них отлынивать. Марш за стол!»

В этот момент я сразу превратился из щенка в первоклассника, встал с пола и принялся за письменные уроки. Со двора до меня доносились крики:

– Алёшка! В лапту!

– Лёха! В штандер!

– Двапортфеля! Выноси щенка!

Один раз к нам позвонили. Я снял ошейник и с тетрадкой в руке открыл дверь.

– Выходи играть! – сказали две девчонки, Ира и Света.

– Ав-ав-рр-е-ав-ав! – ответил я уныло, показав тетрадку.

– Уроки у него. Пошли! – объяснила догадливая Ира раскрывшей рот Свете, и я закрыл дверь.

Я, может быть, бросив уроки, вышел бы во двор играть в лапту, но понимал, что раз я привязан к батарее, то сделать этого никак нельзя. А то что ж получится? Кыш возьмёт с меня пример и будет перегрызать верёвку. Пробуешь – значит пробуй.

Зато Кыш играл в коридоре с костью, рычал, двигал её лапой по полу, повизгивал от радости свободной жизни и изредка спрашивал меня:

«Р-ра! Ну как, попробовал? Хорошо на верёвке? То-то! Больше не привязывай меня и сам побыстрей отвязывайся!»

Один раз Кыш даже принялся трепать верёвку, чтобы отвязать меня, но я ему сказал:

– Спасибо, Кыш, но опыт надо проводить до конца. Вот когда я почувствую, что начинаю умирать со скуки, тогда отвяжусь.

Я ещё поделал уроки и стал рисовать на полу на большом белом листе. Нам задали задание нарисовать, что захочется. И я нарисовал картину под названием «Птичий рынок». Правда, мне пришлось два раза выходить из ошейника, чтобы сменить воду в стаканчике для кисточек.

На моей картине справа висели клетки с жёлтыми канарейками и разноцветными волнистыми попугайчиками. Внизу лежали пушистые кролики – серые, белые и рыжие. Посерединке люди держали в банках ярко-оранжевых и чёрных меченосцев и рыбок, похожих на зебр.

А в свободных местах я рисовал голубей, коричневых кошек с голубыми глазами и разных собак. И получилось, что на этой картине не осталось ни одного свободного места. На ней была толпа, как на Птичьем рынке. Только внизу белела полоска, и я поместил на ней во всю ширину сине-серебристую рыбу саблю.

Пока я рисовал, мне не скучно было сидеть на привязи, а вот когда кончил, то почувствовал скуку и прилёг на диванчике. Ведь Кыш на привязи чаще всего лежал. Наверно, лёжа не так противно умирать от скуки.

Я прилёг, задремал, вспомнив, как мы с Кышем вышли утром на улицу и смотрели на первый снег. Глаза у меня стали слипаться, потом совсем слиплись, и я незаметно уснул.

Мне приснилось, что я сижу за столом в кабинете завуча, а он стоит передо мной, держа за ошейник огромного дога. И я говорю завучу:

«Не надо приводить в школу таких больших собак. Они не поместятся под партой. Приводить можно только маленьких собак, и кошек, и ежей, и черепах, и хомяков. Но только в первый и последний раз».

«Я больше не буду», – сказал мне завуч.

И я спросил у него:

«Ведь правда, я совсем не страшный, а ты меня боялся? Ты меня не бойся!..»

И во сне мне вдруг стало так жутко, что я сказал завучу «ты», что я вмиг проснулся.

В квартире было тихо, как будто Кыш тоже заснул где-то рядом.

– Кыш! Ко мне! – позвал я, зевнув, но он не откликнулся, и его коготки часто и весело не зацокали по паркету. – Ты где спрятался? Ах ты, хитрец! Ну-ка, выходи! Кыш!

Я снял ошейник, заглянул под диван в большой комнате, на балкон, в ванную, но нигде не находил своего щенка.

Сердце у меня сжалось от предчувствия чего-то страшного, когда я толкнул входную дверь и понял, что она была открыта.

– Кыш! – крикнул я, выбежав на лестницу. – Кыш!

У меня в ушах звенело от собственного голоса.

– Что за сумасшедшие вопли? Ты что, один живёшь в доме? – напустился на меня кто-то.

Но я взлетел на самый верх, к двери чердака, повторяя про себя: «Не может быть!.. Не может этого быть! Не может! Не может!»

Вниз я слетел ещё быстрей и спросил у лифтёрши тёти Клани: