И после рек себе в укор:
«В игре уловкам несть числа, —
А знал ты их, собрат осла?»
Но даже помощь ремесла
Навряд ли бы меня спасла:
Порою мат Фортуне даст
Игрок – но случай сей не част…
Постой! А велика ль вина
Фортуны? Худший, чем она,
Я сам бы учинил подвох,
Когда бы мог – свидетель Бог.
О, будь я богом! Я бы ход
Взять повелел Фортуне тот
Назад – и, в нарушенье правил,
Ферзя бы возвратить заставил,
Поскольку, друг мой, верь – не верь,
А горших я не знал потерь!
Злосчастный ход – сиречь, зевок –
И прежнему блаженству срок
Внезапно вышел. И остыл
Навеки мой давнишний пыл,
И пламень радости былой
Навек подернулся золой.
А Смерть нейдет меня постичь…
Я кличу Смерть, — но тщетен клич.
Безмолвный звездный небосвод,
Ветров рыданья, ропот вод -
Коль остаюсь наедине,
Все умножает скорбь во мне,
И за слезой слеза течет,
И я слезам утратил счет.
Я сброшу твой несносный груз,
О Жизнь, обуза из обуз!
Я не могу, понур и слаб,
Влачить его, как связень-раб,
Несчастнейший двуногий скот,
Что спину гнет и слезы льет,
Надежд лишившись и утех…
О, где мой пыл, и где мой смех?
Я все утратил – все, что мог!
И жизни подведу итог,
Коль скоро к ней потерян вкус…»
И тут я молвил: «Даже трус
Последний властен без помех
Взять на душу подобный грех.
Но ты, мой друг? О нет, окстись!»
И рыцарь молча глянул ввысь…
«Веленью Божьему вразрез, —
Я рек, — подчас толкает бес
Изведавшего боль утрат
К самоубийству. Но Сократ
Учил: противостань Фортуне!»
И друг мой рек: «Вотще и втуне…»
И тут я, каюсь, впал во гнев:
«Да пусть и сотню королев —
Прошу прощения, ферзей —
Ты проиграешь, ротозей!
Тебе ли рыцарская честь
Велит при этом в петлю лезть?
Ведь проклят будешь, как Медея:
Она прикончила, радея
О мести, собственных детей,
Когда Язон расстался с ней.
Дидона быть могла умней,
Когда навек уплыл Эней,
И не зажечь себе костер –
Ты столь же хочешь стать востер?
Не смог без Фисбы жить Пирам,
А Фисба – без Пирама. Храм
Обрушил на себя Самсон,
Врагом коварным ослеплен.
Но слыхано ль? Зевнуть ферзя –
И люто мучиться, грозя
Свести с постылой жизнью счеты?»
«О нет, не знаешь ничего ты, —
Промолвил рыцарь: — Здесь куда
Горчайшая стряслась беда».
Я рек: «Поведай – и пойму,
Когда, и как, и почему,
И что с тобою, друг, стряслось,
Коль нынче ты со счастьем врозь».
Ответил рыцарь: «На траву
Присядь: начну и не прерву
Рассказ – лишь обещайся мне
Внимать всецело и вполне».
Я молвил: «Да». Он молвил: «Крест
Лобзай, клянись: не надоест
Внимать сочувственно, доколь
Не смолкнет речь. Лобзай, изволь».
Я клятву дал охотно, сразу.
И рыцарь приступил к рассказу:
«О друг мой! С юношеских лет,
Когда приходит ум в расцвет,
И мы способны им блеснуть,
Я мыслил, что усвоил суть
Любви: прекрасна и светла
Палящей страсти кабала!
Я дань исправно приносил
Земной любви, насколько сил
И рвенья доставало: бысть
В служенье дивная корысть.
И отличил меня Эрот,
И превознес. И я не год,
Не два Эроту был вассалом;
Я стал кремнем, Эрот – кресалом,
А женщины – прекрасный трут:
Воспламенить – недолог труд.
Я был усерден и упрям,
Охотясь на прелестных дам.
И много лет мой пыл не сяк,
И я не попадал впросак –
А путь любви порой тернист…
Но я был молод – чистый лист,
На коем всякое стило
Чертило, что на ум взбрело
Писавшим. И моя ль вина,
Что плохи вышли письмена?
Я путь Эротовых затей
Меж стольких жизненных путей
Избрал, познания презрев,
Но пылких познавая дев;
Любовь пьянила, как вино,
Я мнил: другого не дано!
Иной трудился, что пчела –
Но лишь любовь меня влекла.
И нынче, надо мной глумясь,
Божок любви, коварства князь,
Глаголет: «Пел, пока был юн?
Допелся? Ну, прощай, шалун»…
В те годы всеми, что ни день,
Во мне воспитывалась лень;
Поставить не могли ужель
Юнцу беспечнейшему цель
В делах и помыслах вседневных?
Лишь о принцессах и царевнах
Я мыслил, дерзостен и млад.
А мнили: отрок – сущий клад!
И я, любимец и герой
Всеобщий, как-то встретил рой
Прелестниц чудных… Кто, и как,
И где видал подобный зрак,
Соцветие столь ясных лиц?
Хотелось, право, рухнуть ниц!
И чудилось: туда привел
Меня Господень произвол –
Но нет! Вела Фортуна, чьи
Заботы вылились в ручьи
Моих неукротимых слез!
И нынче вою, словно пес.
Меня сразила красота
Одной юницы: не чета
Никоей из своих товарок
Она была – сколь боле ярок
Июльский луч, полдневный свет,
Чем бледный блеск любых планет,
Луны и всех семи Плеяд,
Которые в ночи горят!
Юница кроткая сия
Не знала спеси – но лия
Свет ослепительный округ,
Затмила напрочь всех подруг.
К любви небесной рубежу
Пришел я вдруг… Одно скажу,
Ей-ей, как верую в Христа! –
Я видел: вот она, мечта!
О, кто бы в ней сыскал изъян?
Лилейный лик, стройнейший стан,
И голос – нежен, ласков, сладок…
Эрот, знаток моих повадок,
Не пожалел острейших стрел:
О как нежданно я горел
Такой любовью, что навряд
На плотский походила глад!
И я восчуял в глубине
Сердечной: сколь же лучше мне
Слугою стать моей звезде,
Не мысля о любовной мзде,
Чем тешиться и ликовать,
С другой кидаясь на кровать!..»
И рыцаря озноб сотряс:
«Она смеялась, пела, в пляс
Пускалась; шутку про запас
Держала – позабавить нас.
Она блистала, как алмаз,
Блистала – но не напоказ.
Такой служи – не измени,
Таких не знали искони.
Возьмусь ли, друг мой, описать
Власы ея, за прядью прядь?
Да всякая ль казна богата
Подобным изобильем злата?
А очеса моей юницы!
О, незабвенные зеницы!
Нешироко разнесены,
И без малейшей косины,
Они всегда сияли так,
Что всякий дерзостный дурак –
Придворный фат, вельможный кметь –
Призыв готов был усмотреть
Во взоре этом – но потом
Стремился прочь, стыдом ведом:
Она была из тех натур,
Чей отрезвляющий прищур
Глаголет, как удар хлыста,
Хотя безмолвствуют уста,
Но чьи щадящие зрачки,
Расширясь, молвят: “Пустяки!
Забудем! Повод больно глуп” –
И не слетит ни слова с губ,
И станет вновь она резва…
Нет, поточней сыщу слова:
Она со скукой во вражде
Всегда бывала и везде.
Но средь затей и меж забав –
О сколь заноз, кольми растрав
Оставила в мужских сердцах!
Кто сох по ней, кто сох и чах.
Ее ж сие не забавляло
И не тревожило нимало.
Бедняк никчемнейший скорей,
За тридевять уплыв морей,
Назвать бы смог ее женой,
Чем здешний государь иной!
