Но Эйрик воспринял новость трезво, чуть ли не равнодушно, сказал, что в обессиленной стране только и можно ожидать катастроф. К тому же Норвегия всего лишь крохотная частица в большой игре за Англию.
— А не знаете ли вы, как обстоит с Эйнаром из Оркадаля? — осведомился он затем, несколько мягче.
Они замялись в замешательстве.
— Выкладывайте, — приказал ярл.
— Он пожалуй что никогда не был ничьим сторонником… — начал один.
Но ярл остановил его, сказал, что в лести не нуждается, она выставляет властителя недоумком.
— Эйнар был сторонником конунга Олава. Но моим — никогда. Вопрос в том, присоединится ли он теперь к новому Олаву.
— Мы не знаем, государь.
— Да уж, — обронил ярл с прежним безразличием, — конечно не знаете. — Он попросил их перевезти свое имущество в Йорвик. — И будете при мне до конца года, а там разберемся, как должно поступить.
Но выступление на север он опять отложил.
В Рингмарском сражении Хавард был ранен в спину, хотя рана быстро затянулась, и уже в начале теплого лета он стал понемногу охотиться с Митотином, в сопровождении Пасти, а Гесту по-прежнему приходилось быть при ярле. В редкие свободные минуты он изучал с Обаном латынь или истово молился в церкви Девы Марии; Хавард даже прозвал его кликушей-фарисеем, слепым рабом Божиим, и ярлу этакая набожность тоже начала мало-помалу действовать на нервы.
Как-то раз он взял с собою Геста в замок на краю Шервудского леса, под тем предлогом, что надобно произвести смотр коням, принадлежащим одному человеку, который был с ним в Восточной Англии, и хочет услышать мнение Геста.
— Я в лошадях не разбираюсь, — сказал Гест.
— Знаю, — отозвался ярл и предложил ему спуститься к ручью, где паслись кони.
Первое, что они увидели там, были два полуголых мальчугана, которые натянули над черной водой веревку, с нее свисал пяток шнурков, каждый с пучком перышек на кончике, прячущим внутри маленький крючок; ярл крикнул им, что крючки надобно опустить в воду.
Старший мальчуган выпрямился, посмотрел на них и пожал плечами: дескать, не понимаю.
— Опустите крючки в воду! — досадливо повторил ярл и шагнул ближе.
В этот миг из воды выпрыгнула рыба, заглотнула перышки и повисла на крючке, трепыхаясь и взблескивая на ярком солнце.
Ярл остановился и громко захохотал:
— Ты видел?
— Да, — устало ответил Гест, глядя, как мальчуганы сняли рыбину с крючка и вновь снарядили шнурок. Ярл посмотрел на него с неодобрением и спросил:
— Ты что-нибудь помнишь про Рингмару?
Постепенно Эйрик начал относить эту победу к числу крупнейших своих успехов, который ни в коем случае не должен кануть в забвение или сохраниться лишь в монастырских хрониках, ведь оные не заслуживают доверия.
Гест рассказал, что запомнил, сухо отбарабанил перечень имен живых и павших, без того своеобычного настроя, что позволял ощутить, сколь невообразимо долгое время может пройти на поле брани невообразимо быстро, или, наоборот, погрузиться в неразбериху сражения, крики о помощи, разброд, когда мир зависает в каком-то призрачном состоянии, а именно этот настрой ярл однажды назвал близостью Бога. Но он упомянул, что ему казалось, дело пойдет по мысли Ульвкеля, описал, выказав надежную наблюдательность, Эйриковы действия в решающий миг, а также подчеркнул, как умно сражался ярлов сын, от юношеской бравады первых походных дней в Рингмарском сражении уже не осталось и следа.
— За это я вас наградил, — коротко сказал ярл, не сводя глаз с мальчуганов, которые поймали еще одну рыбину.
Потом он перевел взгляд на Геста и буркнул, что будет жаль, если маломерок сейчас умрет и унесет с собою все свои истории.
— Ты умеешь писать? — спросил Эйрик.
— Да, — ответил Гест.
У него голова закружилась при мысли об этом, особенно при воспоминании о почерке Вульфстана, который, поди, самого Господа способен повергнуть в изумление, о спокойной руке архиепископа на душистом мраморно-белом пергаменте, слова эти будто звуки песни в лесу или снег, что не может упокоиться на лице: «…уразумейте же, что дьявол многие годы сбивал с пути англосаксонский народ, так что было в нем мало благонамеренности, а в стране великие беспорядки…» И когда ярл в следующий миг едва ли не приказал ему составить собственную хронику, наподобие тех, какие множество монахов составляли для английских королей и для духовенства, Гест ответил:
— Как же я сумею отличить правду от лжи, я ведь…
Но Эйрик решительно объявил, что Гест запомнил то, что хотел запомнить, к примеру, как его друг Ротан сидел, прислонясь к мертвому коню и держа в руках, словно младенца, собственные кишки, — что может быть правдивее?
Тем разговор и кончился.
Ярл прошел к лошадям, которые паслись на лугу, там, где ручей образовывал излучину, и воротился с могучим гнедым жеребцом.
— Хочешь? Будет твой.
Гест остолбенел.
— Нет, — сказал он.
— Не-ет, — передразнил ярл, презрительно отвернулся, подвел жеребца к мальчуганам-рыболовам и спросил у старшего, рыжеволосого одиннадцати-двенадцатилетка с широким открытым лицом, умеет ли он ездить верхом. Мальчик понял, что он сказал, подошел на несколько шагов ближе и сказал «да», энергично кивнув.
— Я подарю тебе этого коня. Хочешь?
Мальчик понял и эти слова, но не поверил своим ушам, повернулся к товарищам, которые вброд перебрались через ручей, и о чем-то тихонько с ними заговорил. Потом приблизился, на почтительном расстоянии обошел ярла и с вопросительной миной на лице положил руку на тавро.
— Боишься, что тебя обвинят в краже? — спросил ярл.
Мальчуган опять кивнул.
Эйрик повернулся в сторону замка и пронзительно свистнул, а когда там появился владелец, знаком подозвал его к себе.
— Скажи мальчику, что я дарю ему этого коня.
Владелец обвел взглядом ярла, коня, мальчика, словно оценивая их и сравнивая меж собой, бросил мальчику короткую фразу по-английски и, качая головой, зашагал прочь.
Мальчуган возликовал и ловко, как кошка, запрыгнул на коня, ярл подсадил двух других и некоторое время стоял, глядя, как они скачут по берегу ручья. Потом посмотрел на Геста:
— Со скуки с тобой помрешь!
Тут Гест невольно рассмеялся. Но Эйрик все еще хмурился. А в следующий миг, обнаружив, что мальчишки забыли свою рыболовную снасть, поспешил к берегу, глянул по сторонам, разулся, перешел на ту сторону и отвязал веревку. Гест последовал за ним, отвязал веревку на этом берегу, они осторожно опустили перышки к воде и стали ждать.
— По-моему, перья утиные, — сказал ярл. — Сейчас увидим, удачу ты приносишь или неудачу.
— Тсс! — шикнул Гест. — Рыбу распугаешь.
Ярл пригрозил поколотить его за непочтительность. И тут из воды выметнулась форель, ярл резко дернул веревку, рыба, схватив вместо перышек воздух, плюхнулась обратно в ручей.
— Обманули мы ее, — хихикнул Эйрик.
— Ловить надо было, — сказал Гест.
— Опять ты за свое.
Гест только головой покачал.
В ближайшие дни Гест с помощью Обана разлиновал пергамент, приготовил чернила, очинил лебединые перья, как показал монах, в меру своих слабых сил изобразил маюскулы.[109] Но дальше этого не больно-то продвинулся, отвлекался на самые что ни на есть глупые фантазии, не мог даже решить, каким ножом зачинивать перья, задача казалась ему неразрешимой и непосильной, лето было в разгаре, с жужжащими мухами и гнетущим зноем, он видел пасущихся лошадей, слышал песни пастухов, видел монахов за молитвой и горожанок, что стирали белье, устроившись на обомшелых мостках, казалось, здесь, в этой стране без смены времен года, парил праздник, но без него.
Вдобавок его постоянно тревожил Пасть, в котором с тех пор, как ярл решил остаться в Ноттингеме, угасла последняя искра жизни; изрядное вознаграждение за военные действия в Восточной Англии и то не принесло утешения, он все время видел перед собою лицо брата, и деньги от этого превращались в сор, грязь, мерзость. Временами на него накатывали приступы щедрости, и тогда он раздавал деньги бедным и нуждающимся, раздавал прямо-таки с неистовством, и мало-помалу обзавелся целой свитой попрошаек, которые только и делали, что клянчили да витали в облаках. Потом Пасть начал раздавать и имущество брата, серебро, оружие, снаряжение. Хавард подарил ему превосходного коня, в возмещение за то, что держал его на цепи, — теперь этот конь возил сено счастливому местному крестьянину. На шее Пасть носил две серебряные змейки на кожаном ремешке, они с Ротаном получили их в подарок от матери. Свою он отдал Гесту, а Ротанову — женщине, у которой ночевал Хавард. Та сперва отказывалась от подарка, но Хавард успокоил ее: мол, Пасть ничего взамен не ждет, он человек стеснительный. Потом он раздал и две свои кольчуги, и шлем, и, наконец, одежду и обувь. Есть он перестал, пить тоже не пил. А однажды вечером сказал Гесту:
