Архиепископ побелел лицом до самых седин, ибо то были собственные его слова, записанные в одной из первых его проповедей и, по просьбе ярла, переведенные Гестом.

Эйрик спокойно ждал, пока Вульфстан возьмет себя в руки.

— Ты написал это много лет назад, — продолжал он. — И кого же ты подразумевал под Антихристом — ваших собственных вероломных хёвдингов, которые только и делали, что грабили родную страну, занятые предательством, кровной местью и ненавистью, по твоим же словам? Или нас, которые приходили из-за моря чинить здесь разбой? Но теперь мы можем обеспечить здесь мир, коего ты жаждешь столько лет.

Снова надолго повисло молчание, наконец архиепископ проговорил:

— Что ты хочешь знать?

— Ничего! — вдруг беззаботно воскликнул Эйрик. — Я просто хочу, чтобы ты понял: нам можно доверять. — И уже иным, назидательным тоном произнес: — Прежде чем сомневаться в других, надобно уразуметь, можно ли положиться на себя самого.

Вульфстан пристыженно опустил голову.

— Боишься? — спросил ярл.

— Да, — едва слышно отвечал архиепископ.

— Боязливые вероломны, — бросил Эйрик и повернулся к нему спиной.

Старик опять опустил голову, правда, на сей раз в этом движении сквозила ярость, хотя для протеста ее недостало. И в Гесте шевельнулось презрение, хотя испытывать оное к столь важной духовной особе было непозволительно, — то самое презрение, какое он испытывал к Кнуту священнику, прежде чем тот ступил на via illuminativa, тогда, в обледенелых норвежских горах, на распутье зверской жестокости.

Тем не менее в течение этих недель Гест не раз имел дело с Вульфстаном, прежде всего уговаривал архиепископа крестить Пасть, будто нуждался в сообщнике, в таком же верующем против воли, как и сам, вдобавок ему пришлось крепко потрудиться, чтобы Пасть дал согласие креститься. Ведь, судя по всему, Пасть считал это совершенно бессмысленным вмешательством в свое незаслуженное бытие.

Но Гест поставил на своем, и Пасть был крещен по самому простому обряду в ноттингемской церкви Девы Марии, вместе с пятью ближними Эйриковыми людьми, в том числе Дагом сыном Вестейна, так как Эйрик не мог более окружать себя нерешительными и сомневающимися в небесных вопросах, крещение было делом и политическим, и религиозным.

Пасть, правда, отказался творить крестное знамение и упорно не желал прочесть по-латыни Вульфстанову короткую молитву — дескать, Господь все равно его выговор не поймет.

Гест растолковал Вульфстану его тарабарщину, и архиепископ успокоил Пасть словами:

— Господь все слышит. И все видит. И все понимает.

— Нет, — отрезал Пасть, и на сей раз даже Вульфстан понял его.

После обряда Вульфстан отвел Геста в сторону и сказал, что, как он подозревает, за его рвением кроется не только потребность обеспечить этому язычнику Божию милость, но и что-то еще. И Гест, который никогда прежде не исповедался, решил это сделать, только как можно более неофициально и не торжественно, словно никакая это не исповедь, и рассказал о всех смертях, причиной коих стал, не о Транде Ревуне и не об Одде сыне Равна, а о тех, кто вставал на его защиту и кого брал под защиту он сам, упомянул и о том, что сказал Пасти про долг отмщения, стараясь вернуть ему бодрость духа; мысль о мести — вот чем жил Пасть, и для него загадка, что месть одновременно и справедлива и губительна, как чума.

Вульфстан долго смотрел на него, а Гест думал, не рассказать ли и о ране на плече, о знаке мести, но тут ему пришло на ум кое-что другое, и он впервые облек эту мысль в слова.

— Жажда мести может исчезнуть! — с неожиданной радостью воскликнул он и рассказал, как хотел воротиться в Исландию и убить Снорри Годи, так вот эта мысль исчезла, ни разу не навещала его всю зиму.

Вульфстан встревожился еще сильнее.

— Но и слабаком я тоже быть не хочу. — Гест снова приуныл, а затем все же поведал о ране и о том, как ее получил.

Архиепископ попросил показать рану, сказал, как и ярл, что она похожа на рот, и задумался. Впрочем, быстро оживился:

— Может, ты святой?

— Нет-нет, — быстро сказал Гест. — Нет-нет-нет… я всего лишь хочу, чтобы это гниение прекратилось, ведь во мне царит вечная ночь, inanis et vacua[108] даже когда вновь пришла весна и небеса наполнились огромными стаями гусей и тучами лебедей, которые летят не иначе как в Исландию, а вот ему пожалуй что надо навестить Обана, монаха с целительными руками, если и Вульфстан не знает, как быть.

— Да, сходи к Обану, — безнадежно вздохнул старик. — Мне кажется, так будет лучше всего.

Затем в Ноттингем пришла поистине радостная весть — в лице самого конунга Кнута, ему сравнялось восемнадцать, и он больше походил на серомраморное греческое божество, чем на дельного датского вождя. С ним прибыла половина его двора, где было теперь множество англичан, в том числе архиепископ Кантараборгский Лейфинг и конунгова фаворитка из Нортгемптона вместе с двумя маленькими сыновьями, которых она успела ему подарить.

Нежданно-негаданно они явились в старом замке и были встречены изумленным ярлом, который, вскинув брови, выслушал известие, что король Адальрад мертв и скончался он от руки Божией, сиречь от болезни, в день святого Георгия сего лета Господня 1016 и был похоронен в Лондоне в соборе Святого Павла, второпях, словно вместе с телом спешили избыть и печальную о нем память.

Вдова, королева Эмма, с двумя малолетними сыновьями сумела перебраться в Нормандию — словом, все кончилось, причем бесповоротно, так что витан постановил черным по белому записать, что они подчиняются конунгу Кнуту и клянутся никогда впредь не поддерживать никого из Адальрадова рода, то бишь отныне править Англией будет датский дом.

Гест сидел на низком стуле позади знатных особ в парадном зале, дремал, слушая вполуха беседу короля и ярла, которые взволнованно рассуждали о возможности нового захвата Ирландии, потерянной в битве при Клонтарфе, о возможности возврата Норвегии, о норвежском языке, который через несколько лет будет звучать всюду на Британских островах, о Нормандии, как насчет нее? Не говоря уж о Шотландии, которая никогда — целиком и полностью — не была в руках северян. Только о Лондоне они не упоминали, об этой еще не завершенной главе в печальной истории Адальрадова рода.

Лишь ранним утром — солнце уже поднялось над нежно-зелеными верхушками деревьев, и вешние птичьи песни вливались в окна, словно журчащая мелодия органа, — ярл осторожно завел беседу о другом:

— Пора, пожалуй, снова использовать Эдрика Стреону. Железнобокий, верно, готов уже принять любую помощь, откуда бы она ни пришла.

Король усмехнулся, но не откликнулся на эту идею, и Гест смекнул, что он отнюдь не имел намерений допускать зятя к участию в решающих сражениях за Лондон. Однако два дня спустя вопрос всплыл опять, на сей раз о нем заговорила Пода, которая напрямик заявила брату, что он, по-видимому, не вполне сознает, чем обязан своему зятю:

— Ведь в планах, которые ты сейчас строишь, дорогой братец, по-моему, куда больше юношеского задора, нежели королевского разумения.

Кнут обезоруживающе улыбнулся, заверил и ее, и Эйрика, что он, конечно, высоко ценит вклад хладирского ярла, однако сейчас зять должен обеспечивать стабильность на севере, ибо это жизненно важно. Взамен он охотно возьмет с собой Хакона, о котором за последние дни составил себе превосходное мнение.

На это ярл и Гюда согласились. А Хакон уже не ликовал, как ребенок, по поводу королевской похвалы, он лишь коротко кивнул и сказал, что готов следовать за Кнутом, даже более чем готов.

Когда же Эйрик наконец решил воспользоваться сухой погодой раннего лета и выступить на север, из Гримсбера прибыл конный норвежский отряд и сообщил, что его брат Свейн — оба они никогда друг с другом не ладили — и Олав сын Харальда встретились у мыса Несьяр, где состоялось большое морское сражение. Свейн ярл потерпел поражение и бежал в Свитьод. Теперь он умоляет Эйрика воротиться в Норвегию и потребовать свое, ведь без хладирского ярла Норвегия опять попадет в руки потомков Прекрасноволосого, на этот раз окончательно.