Кстати, по возвращении из Ашингдона с Гестом произошло кое-что еще — рана на плече почти закрылась.

— Море такое большое, — сказал Олав.

— Да, — кивнул Гест и взглянул на Тейтра. — Есть у моря конец?

— Море — это путь, ведущий во все стороны, — сказал здоровяк, широко улыбаясь.

— Ты умеешь плавать? — спросил Олав, который уже говорил по-исландски не хуже отца. Тейтр взъерошил ему волосы, спросил, в своем ли он уме, скинул одежду, пробежал по бесконечному песчаному пляжу и исчез в медлительных волнах прибоя. Они смотрели ему вслед.

— Он пропадет, — сказал Олав.

— Нет, — сказал Гест и вдруг вспомнил, что как-то раз Тейтр говорил ему, что не умеет плавать, потому, дескать, и не сбежал, когда они с Хельги сыном Скули обогнули Агданес; и Гест вновь задумался о том, почему так и не допытал Тейтра про нож, который ему дал Клеппъярн. Только ли Клеппъярн велел Тейтру разделаться с Гестом, если не удастся выдворить его из страны? Или за этим отчаянным приказом стояла и его родня, Торстейн, Хельга, стремившиеся защитить себя и тех, кому жить в Бё?

Между тем Тейтр появился снова.

Олав торжествующе поднял взгляд на Геста и сказал, что, когда вырастет, купит себе корабль, переплывет море и завоюет Исландию, вместе с отцом. Гест согласно кивнул: хорошая мысль, так исландцам и надо.

Едва ли не завершающим свидетельством наступления мира стало прибытие на север Эйрика ярла, почти два года минуло с того дня, когда он впервые вступил в Йорвик; прибыл он вместе с сыном Хаконом и супругой Гюдой, которая большей частью находилась в Ноттингеме.

Но в этот ветреный зимний день в Нортумбрию явился не триумфальный кортеж, ярла сопровождало немногим более сотни людей, выглядел он очень усталым и к народу вышел лишь через две с лишним недели.

В своем обращении он сказал, что вернулся, дабы править в Нортумбрии справедливо и великодушно, и вовсе не намерен становиться вторым Эйриком Кровавой Секирой. Но прежде всего он хочет отпустить тех из своих воинов, что желают воротиться в отчий край, в Норвегию. Правда, тут им придется идти на риск, ведь страну собрал под своею рукой новый конунг, Олав сын Харальда, который вряд ли предложит старым хладирским воинам особенные условия, однако Эйрик предоставит им необходимое количество кораблей и никого принуждать не будет. Те же, кто предпочтет остаться, могут рассчитывать на полную его поддержку и помощь во обеспечение достойной жизни в новой стране.

Во время этой первой встречи с войском ярл вообще не коснулся самого жгучего вопроса: намерен ли он создать новый флот и отвоевать Норвегию, ведь теперь тыл у него защищен и нехватки в средствах он не испытывает.

Эйрик держался так, будто этот вопрос не существует или будто Олав сын Харальда не более чем рой назойливых мух, который можно прогнать нетерпеливой рукою.

В таких обстоятельствах свыше половины хладирских воинов предпочли остаться. Им Эйрик дал землю и деньги, другим же — восемнадцать кораблей, которые в течение весны покинули Хумбер, а сам погрузился в планы паломничества в Рим, поскольку сложности, опять потихоньку намечавшиеся на севере ввиду неопределенности границ с Шотландией и сумасбродства тамошнего короля Малькольма, можно считать частью мирной жизни.

Той зимою Гест не видел ярла. Он держался в стороне от замка и дружины, а ярл чуждался монастыря и церкви и вроде как забыл про Геста.

Однако ближе к середине лета прямо в город вошел по реке норвежский корабль, торговый корабль с грузом кож, стекла и медной посуды. Кормчий сошел на берег, отправился прямиком в церковь Святой Троицы и сообщил, что привез письмо архиепископу. Но Вульфстан находился при Кнуте, и кормчего проводили к ярлу. А немного спустя трое дружинников явились в монастырь за Гестом и Обаном — Эйрик желал говорить с ними.

Их препроводили в тот самый зал, где ярл в начале похода принимал побежденных противников. С той поры Гест здесь ни разу не бывал, и снова ему подумалось о том, почему он так и не сбежал, ибо стужа вернулась, как только он увидел глаза ярла, которые впились в его собственные и полностью ими завладели.

Ярл был один, короткостриженые волосы поседели, стали почти белыми, двигался он по-прежнему гибко, пружинисто, но исхудал, в облике и жестах сквозила угловатость.

— Чем же занимается маленький исландец? — без предисловий спросил он.

Гест заметил, что ярл потерял один зуб и слегка шепелявит, отчего кажется более миролюбивым.

— Пишу, — отвечал Гест.

— Значит, ты умеешь писать.

— Да, теперь умею.

Он увидел на массивном дубовом столе деревянный ларчик с открытой крышкой, свой собственный ларчик. Ярл деловито кивнул.

— Письмо пришло, — сказал он. — На имя архиепископа. Но Даг говорит, оно для тебя. Можешь перевести мне его?

Гест подошел к столу, вынул из ларчика пергамент, развернул и сперва невольно улыбнулся, но тотчас почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы при виде неровного почерка Кнута священника, буквы у ученого датского мудреца выходили кривые, неустойчивые, и латынь его была не из лучших, но писал он о теплых ветрах, что наконец-то принесли на север лето, а пришли они с новым конунгом, который оказался истинным вершителем христианских заветов Олава сына Трюггви. При желании Кнут священник мог бы служить мессы прямо на улице, и скоро у него будет новая церковь, куда больше прежней, возводят ее на том же месте, вдобавок сердце его исполнено ликования, что Господь может видеть все это и прочесть Гестово письмо, исторгшее слезы из подслеповатых клириковых глаз, — ведь Гест не только жив, он друг самого Вульфстана. Далее следовало путаное экуменическое изложение одного из давних сокровенных помыслов Кнута: он мечтал служить при архиепископе в Кантараборге, или лучше в Йорвике, а еще лучше в Бремене… Ярл быстро наскучил этими рассуждениями и перебил Геста вопросом, вправду ли он читал, что там написано, а не совершенно другое.

— Я читал, что написано, — сказал Гест.

— Не верю я тебе, — произнес ярл и взглянул на дрожащего Обана, стоявшего рядом. — И от священника дружины пожалуй что проку не будет. Ступай приведи Гримкеля.

Обан исчез и вернулся с аббатом монастыря. Ярл приветствовал его и попросил перевести письмо. Гримкель изложил то же самое, что и Гест. Ярл поблагодарил и жестом отпустил его, потом сел и надолго умолк.

Свечерело. Гест с Обаном смиренно стояли, глядя на ярла, который сложил руки на животе, вытянул ноги и вроде как задремал.

— Вода в реках высоко стоит? — неожиданно спросил он.

— Да, высоко, — ответил Гест. — Дождей выпало много.

— Что ж, тогда скоро в город доставят дар, — сказал Эйрик. — От Гюды.

Он кивнул на ларчик и пергамент, сделал Гесту знак забрать то и другое и исчезнуть.

Дар оказался органом. И прислан был не только Гюдой, но и Вульфстаном. Доставили его на двух плоскодонках, выгрузили на берег, перенесли в церковь Святой Троицы, где пятеро франкских мастеров установили его под неусыпным надзором нетерпеливого ирландского монаха, который всю свою взрослую жизнь служил органистом в Руане и тоже был «подарком», от нормандского герцога, брата королевы Эммы, — словом, глазам изумленных обитателей Нортумбрии медленно, но верно открывалось поистине великое чудо.

Звали органиста Давиддом, но он предпочитал полученное при крещении имя Климент, и в тот день, когда Климент впервые поднял свои гибкие руки и, точно голубиные крылья, уронил их на клавиши, трепет пронизал тысячи слушателей, собравшихся в празднично украшенном храме и возле него, и Гест снова испытал огромное потрясение, подумав о том, что Господь даровал ему аж двух сыновей там, в Норвегии, и столь же прекрасную жизнь здесь, по другую сторону непреодолимого моря. Тейтр тоже посерьезнел и словно бы растерялся, стоял, оборотясь лицом к низкому пасмурному небу и положив руку на плечо своего девятилетнего сына.