– Коли мы деньги берем от Англии, – оправдывал себя Бестужев, – то уж, вестимо, Англия вправе и войска наши посылать туда, куда ей надобно. А без субсидий ейных – что мы, господа высокая Конференция? И посрамления чести русской не вижу в том.

– С каким лицом деньги брать? – спросил его Шувалов.

– Деньги будем брать, имея лицо индифферентное, как будто и без этих денег прожить можем.

Встал от стола граф Петр Шувалов, всей русской артиллерии генерал-фельдцейхмейстер, и отвечал канцлеру так:

– Народ есть главная сила в государстве, и тратить ее следует с разумной умеренностью… Мы, слава богу, не курфюрсты немецкие, кои своих мужиков на сторону продают и за калечение их денежную выгоду имеют. Это при Остермане такие подлые порядки на Руси завелись! Дохнул наш солдат на Рейне-реке, у черта на рогах, а… за что? За конжурации[7] венские!

После Шувалова вскочил родной брат канцлера – Михайла Петрович Бестужев-Рюмин и прокричал в неугасимой лютости:

– Англо-русский альянс похерен сам по себе альянсом Пруссии с Англией, и канцлеру столь великой державы, какова есть Земля Русская, не пристало в деньгах унижаться… И ты, братец, сердечней был бы в политике, коли не имел бы личной выгоды!

Отомстил. Брат брату – отомстил.

И тут… раздался сухой треск пергамента.

И тут… закружились, оседая, клочья рваных бумаг.

Это Елизавета, ни слова не сказав, уничтожила конвенцию.

Она ее просто порвала на куски. И разбросала эти куски.

– Бог видит, – сказала она со слезами, – что я невиновна. Я порвала только бумагу, но король аглицкий порвал нашу дружбу. Денег из одного кошелька с Пруссией – не брать! И войне с Фридрихом – быть: готовьтесь, люди!..

Только один Михаил Воронцов малость помялся при этом.

– Позволяет ли состояние империи нашей эдакую трату людей и денег? – вопросил он у Конференции осторожно.

Но на эти слова робкого вице-канцлера даже не обратили внимания. Конференция была едина в мнении: Пруссию вернуть в ее старые границы, отбросить армии Фридриха от рубежей, чтобы король не зарился на русскую Прибалтику, а Польшу просить, дабы пропустила через земли свои войска русские на просторы Европы, где Фридриха они бить станут…

Вопрос о войне России с Пруссией был решен коллегиально.

Курьер британского посольства, спешивший из Петербурга в Лондон, всегда имел привычку задерживаться в Берлине. Совсем ненадолго – пока сэр Митчелл (посол английский при Фридрихе) успевал снять копии с депеш Вильямса, чтобы тут же отвезти их в Потсдам – лично в руки королю Пруссии…

Так было и на этот раз.

Фридрих прочел «Секретную декларацию Елизаветы» в скорбном молчании, но спокойно. И так же невозмутимо заметил Митчеллу:

– Россия, еще не начав воевать, уже начала одерживать победы… хотя бы перьями!

– Я вас не понял, сир, – поклонился ему Митчелл.

Король искоса глянул на дипломата:

– Бросьте, Митчелл! Вы меня хорошо поняли…

Посол склонился еще ниже и промолчал, пряча лицо.

– Эта декларация России, – продолжил Фридрих, – делает ваш договор с русскими совсем бесплодным. Вы напрасно старались, заключая его! Но декларация ставит под смертельный удар и мой договор с вами. Выходит, я тоже напрасно старался, заключая его с вами… Может, скажете, что опять не поняли? Тогда мне пришлют в Берлин другого посла, который окажется понятливее вас.

Митчелл пытался возражать, но король остановил его:

– Я не рассчитывал на дружбу с Россией, но теперь она не желает оставаться даже нейтральной. Она очень активна, эта страна! Я отсюда слышу скрип перьев, но скоро зазвенят шпаги! Вы, англичане, как всегда, укроетесь на острове, а все колотушки достанутся мне одному…

– Ваше величество, – сказал Митчелл, – в Лондоне желают отозвать из Петербурга сэра Вильямса, как неугодного более двору Елизаветы. Он не сумел предупредить события!

– Вильямса, – ответил король, – можно было бы убрать из России, если б Англия имела в запасе дипломата лучшего, чем он… Но пока Вильямс остается лучшим дипломатом вашего королевства, отзыв его нежелателен. Удаление его было бы несчастием для «молодого двора» в Ораниенбауме, который питается исключительно его добрыми советами…

Ораниенбаумское семейство издавна занимало воображение короля: помощь ему надобно ждать именно оттуда – из Ораниенбаума.

И великий князь Петр, и великая княгиня Екатерина были его родственниками… Фридрих знал, как его боготворит Петр!

Короля навестил друг детства Финк фон Финкенштейн:

– Фриц, что ты скажешь теперь? Не я ли предрекал тебе одиночество? Ты приобрел много денег, но зато растерял союзников. Кто поможет тебе в твоих будущих битвах?

– В том колоссальном предприятии, какое я задумал, деньги будут нужнее друзей, – ответил Фридрих. – Пророк все-таки я, а не ты… Я распланировал свою игру до мелочей. Но не мог же я предвидеть вот эту пакость!

И он перебросил другу копию с «Секретной декларации».

Итак, Россия не дала себя обмануть – в самый последний момент она ужом вывернулась из дурацкого положения. А что приобрел он, король Пруссии? Теперь следует ждать удара. Оттуда – из-за лесов Ливонии, из туманных болот Жмуди, и – прямо в сердце бранденбургских королей – по любимой и верной Пруссии.

По Кенигсбергу!

– Мы предупредим удар, – сказал король. – Кто нападет первым, тот наполовину уже выиграет… Печалиться рано.

Фридрих поспешно собирал свои армии, прямо указывая солдатам, против кого он их готовит, и потсдамские гренадеры распевали:

…Читатель, не узнаешь ли ты в этой песне прародительские мотивы мюнхенского Хорста Весселя?

Елизавета, которая так и умерла, не слишком-то доверяя картам, где королевство Англии рисовалось в окружении воды, – вряд ли она понимала все величие своего времени.

Но она была «дщерь Петрова», и это во многом определяло ее поступки. Елизавета зачастую двигалась на ощупь – зато хорошо осязала предметы.

Историки дружно изругали ее за гардероб из 45 000 платьев, однако не забыли отметить и устойчивый патриотизм этой сумбурной натуры.

Конференция при русском дворе работала, и отныне голос Елизаветы, весьма авторитетный в Европе, был лишь эхом коллегиальных решений. И надо сказать, что последние годы ее жизни этот голос звучал сильно и верно.

С глазу на глаз императрица дала секретную аудиенцию венскому послу графу Эстергази: Россия согласна представить Вене проект наступательного союза, и будет Франция выступать заодно с ними или не будет – безразлично…

– А я хочу начать войну в этом году, – заявила Елизавета.

– Вы понимаете, – отвечал Эстергази, – все страдания моей императрицы: она каждый день плачет, вспоминая о Силезии, которую у нее отняли пруссаки. Мария Терезия плачет не одна – вместе с нею рыдает и супруг ее, который, как император всегерманский, с горечью наблюдает за Пруссией, желающей возыметь первенство над всеми германскими княжествами…

Елизавета заговорила, что союза Вены с Петербургом мало; необходимо притянуть на свою сторону Версаль, надо сделать этот союз тройственным и страшным для «безбожника Фридриха».

– Подозреваю, – толковала Елизавета, – что король и в церкви-то, кажись, не бывал ни разу! Фрицы берлинские новомодники в политике стали: чуть что понравится у соседа – берут силой, а сила в политике хороша лишь тогда, когда ты прав. Россия такую правду имеет: нам не бывать спокойными, пока не перельем бурду прусскую в мехи старые, где она и пусть себе киснет…

Вскоре Австрия с Францией заключили Версальский договор, и Великобритания тут же объявила войну Версалю (впрочем, эта война уже тянулась давно, сейчас ее закрепили на бумаге). Россия же спешно стягивала войска в Ливонии. Перекинув за плечи сапоги, шагали по весенним проталинам солдаты; прыгали по ухабам кареты с генералами; дремно выступали из дубров верблюды астраханские, волоча за собой по песку и кочкам «секретные гаубицы» – творение хитроумного Петра Шувалова.