– Ты кто такой, дед? – спросил Некрасов.

– Я есть кавалер георгиевский. И ежели што, так вот оно где! – И Хренов расправил свои кресты.

– За что же ты вот этот получил?

– За рубку леса, ваше благородие. Мы о ту пору, когда чечню замиряли, все больше лес рубили. Лихое дело!..

– А этот? – снова спросил Некрасов, показав на маленький согнутый крестик.

– За взятие Ахвы.

– Такого аула нет, – поправил его Некрасов. – Есть Ахты.

– Так точно: Ах ты, – бодро откликнулся дед. – Только не посмел я ваше благородие – на «ты» звать.

Некрасов хмыкнул в усы:

– Ну, ладно. А винтовку-то где взял?

– Его высокоблагородие господин Хвощинский велели дать. Они меня помнят: вместях на Каре ходили, под Гунибом с мюридами резались… А службу, – похвалился в заключение старый, – я еще при Лексей Петровиче Ермолове, царствие ему небесное, начал. При нем-то везло мне, а при Паскевиче меня эвон сюды пулей вжикнуло, при Воронцове сюды меня секанули. Весь я, как есть тут, русский солдат, и перечить мне никакая турка не моги. Как что – так в рожу!

– При многих же ты начальниках служил, дед.

– Ой при многих, ваше благородие, – вздохнул Хренов, слегка затуманившись. – Отцы были командиры!

– А где же твои зубы, старина?

– Да командиры и повыбивали. Кому же еще!..

Подошел юнкер Евдокимов, посмеялся со всеми вместе и посоветовал от наивной души:

– Шли бы вы, отец мой, в деревню к себе да на печку к старухе, коли отслужили свое… Сейчас в России-то хорошо: снега тают, петухи кричат, бабы блины пекут…

– А я, ваше благородие, – обиделся Хренов, – отродясь на печке не леживал и деревни у меня никакой нету… Сызмальства при войсках состою. И дороги домой тоже не помню. Сказывают, будто я курской какой. По выговору, значит. А шут его знает, этот выговор. Рази же по одному выговору свой дом отыщешь?

– Как же ты жил-то, Василий Степанович? – полюбопытствовал Дениска Ожогин.

– А как жил? – Хорошо… Россию навестил, только отвык – тихо уж больно. А здесь в любом углу дерутся. Я и повернул обратно. В горы. Ходил больше. Меня помнят. Да и кресты. Где по гарнизонам, где и по вольным. Попрошу чего – дадут. Иной раз и побьют. На свадьбу попал. Подвыпил да и вспоминать стал, как Шамиля замиряли… Я, говорю, сейчас всех вас. И, значит, показываю: коротким – коли! А там Шамилева родня сидела. Меня – в шоры. Ну, да я не в лесу найденный. Схватил что потяжельше. А гостей много. С тыщу! И давай, и давай. Как снопы лежат…

– Ой и врать же ты, дед! – засмеялся Дениска.

Хренов не обиделся:

– Дык кому же запрещено? Хошь ты ври, хошь я буду. Котел-то общий. А там выхватывай что послаще!..

Солдаты, которые помоложе, решили подзадорить старика:

– Ну ладно, дедусь, а жена-то у тебя была?

– Чегой-то?

– Баба, значит.

Старый вояка махнул рукой:

– А хрен ли толку-то с нее, с бабы-то? Маета одна. Ину возьмешь, помусолишь ее, надоест да плюнешь!

– Это все пустяки. А вот расскажите, отец, что-нибудь интересное. Ну, самое интересное в вашей жизни.

Старик поскреб седые, сбитые в паклю вихры.

– А вот такого и не припомню, – сказал. – Про интересное-то, ваше благородие, в книжках читать надо!..

Барабаны снова забили поход.

Из одного армянского аула, где их радостно встретили хососы – турецкие армяне и монахи соседнего монастыря, Хвощинский отправил Некрасова на разгром неприятельских магазинов.

– Там же, – поручил он, – в окрестностях живут несколько греков, которые служат в армии султана искусными хлебопеками. Разгоните их, пожалуйста, а тандыры пекарен разрушьте. Не вздумайте стрелять, когда увидите вооруженного человека. Он может оказаться мирным туземцем, едущим в гости. Остерегайтесь курдов. Вы отличите их по тюрбанам, сумеете узнать по мужественным взглядам и твердой походке, полной достоинства…

Задание было не столь сложным – отряд Некрасова умчался по вьючной тропе налегке, с гиканьем и присвистом. Они успели сжечь около десяти тысяч четвертей проса, ячменя и кукурузы, уничтожили склад английских галет и одеял, но на обратном пути нарвались на крупный разъезд султанского низама, одетый с иголочки во все новенькое и поддержанный гаубицей французского производства.

Заметив неточность стрельбы противника, штабс-капитан навязал низаму перестрелку, и схватка затянулась: прорваться обратно к отряду становилось трудным делом.

– Кончаются патроны! – закричали хоперцы.

– Но остались штыки, – ответил Некрасов, и в рукопашной сшибке солдаты вырвались из засады…

Соединившись с отрядом, штабс-капитан с особенным уважением отозвался о турецких артиллеристах, которые были изрублены на стволе орудия, но фанатично держались до последнего. Однако рукопашная, на которую решился Некрасов, вызвала удивление у многих офицеров.

– Как прикажете понимать вас? – спросил Штоквиц. – Не вы ли тут частенько ломились в открытые двери, чтобы доказать нам устарелость штыкового удара?

– А я, – ответит Юрий Тимофеевич, – никогда и не собирался консервировать штыки по музеям! Но рукопашная – это крайность, на которую ходят ва-банк.

В схватке с низамом Некрасов потерял два пальца левой руки, отрубленных кинжалом до сустава первой фаланги. Исмаил-хан, узнав об этом, обрадовался:

– Так ему и надо! Видать, много грешил этими пальцами – вот их у него и оторвало!

– Передайте его сиятельству, – отпарировал Некрасов, – что в таком случае ему оторвет сразу голову!..

Баязет был уже недалек. Эшелон втянулся на широкую равнину. Кое-где пестрела зелень болот, высокие камыши волновались под ветром, на пологих угорьях блестели серебристые солончаки. За час до заката все это стало утопать в синем бархатном полумраке; только на юге еще чернели зубцы далеких скал, в расщелинах которых укрывался таинственный Баязет.

Усталым лошадям подвесили торбы. Впереди лежал еще крутой спуск в долину, и первая пушка, обрушивая из-под колес камни и песчаные осыпи, медленно поползла с горы. В упряжках лафетов падали от усилий кони; в темноте, словно тяжелые утюги, летала сырая казацкая матерщина; люди хватались за спицы колес, впрягали себя в лямки, спасая орудия от бешеного разгона под уклон обрыва.

– Осторожней, ребятки, – покрикивал майор Потресов, – не сверни прицелы, за спицы держи…

Наконец спуск закончили, и войска расположились к ночлегу. Каша начинала бурлить в котлах, а солдаты, попадав на землю и обняв винтовку, уже спали как мертвецы, без сновидений и бреда. В своей упряжи чутко дремали кони, только бродили во тьме сторожевые пикеты да в сторону Баязета смотрели заряженные гранатами ракетные станки…

Карабанов тоже спал, намотав на руку поводья своего Лорда, когда его разбудил Тяпаев: поручика звал к себе полковник. Хвощинский сидел возле костра, прихлебывая чай, а рядом с ним, в рваном своем бешмете, лежал Хаджи-Джамал-бек; полковник кивнул лазутчику, и черкес, надвинув папаху, уполз куда-то в темноту, чтобы не мешать разговору офицеров.

– Извините, что разбудил, поручик, – сказал Хвощинский. – Сейчас вы поднимете свою сотню…

– Как я ее подниму, господин полковник, если люди и лошади валятся с ног? – огрызнулся Андрей.

Хвощинский постучал карандашиком по разложенной на коленях карте; хромая нога его была уродливо отставлена в сторону.

– Видите ли, господин поручик, – спокойно ответил он, – ваша давняя дружба с моей супругой еще не дает вам права дерзить мне. Если же вы не склонны уважать меня как человека, то можете обратить внимание на мои погоны: я их надел, когда вы еще набирались терпения появиться на свет!

– Простите, господин полковник.

– Итак, будьте любезны поднять свою сотню. А теперь смотрите сюда, – полковник раскатал перед ним карту. – Вот дорога на Каракилис, здесь начало истоков Евфрата. Хаджи-Джамал-бек сказал мне, что через суннитский аул Ак Сют-су можно вломиться сразу на Баязет. Ваша сотня и попробует это сделать… Далее! – продолжал Хвощинский. – Ежели попадетесь в засаду, можете отступить вдоль Евфрата на Зейдекан. Там вас выручит генерал Тер-Гукасов, который сейчас идет на Алашкарт…