Трудно было представить себе, чтобы Ронни мог испытывать «приятные ощущения» в тюрьме, пусть и во время праздника. Унылая рутина «загона» была ужасна сама по себе, но чувство оторванности от семьи поднимало душевную боль совсем на другой уровень и доводило до отчаяния, с которым он уже не справлялся. Ранней весной 1989 года Рон начал стремительно слабеть. Его глодали изнутри постоянное напряжение, утомительное однообразие жизни и отчаяние от того, что его бросили в ад за преступление, которого он не совершал. Рон буквально разваливался на куски. Он пытался покончить собой, вскрыв вены, пребывал в глубокой депрессии и хотел умереть. Раны оказались поверхностными, но шрамы остались. Попытка была не единичной, и охранники внимательно следили за ним. После неудачного вскрытия вен он поджег матрас и стал в огонь ногами. Ожоги пришлось лечить, и в конце концов они затянулись. За ним неоднократно устанавливали персональное наблюдение, чтобы предотвратить самоубийство. 12 июля 1989 года он написал Рини:
Дорогая Рини,
Я прошел через такие страдания! Я подпалил какие-то тряпки и получил несколько ожогов второй и третьей степени. Напряжение, которое испытываешь здесь, несравнимо ни с чем. Когда лишен возможности вырваться отсюда, мучения становятся невыносимыми. Рини, у меня страшно болит голова. Я бился ею в бетон – бросался на пол и бился головой в этот бетонный пол. Я лупил себя по лицу до тех пор, пока оно все не распухло. Мы напиханы здесь, как сельди в бочке. Я точно знаю, что никогда в жизни еще не испытывал подобных страданий. Решить проблему, словно по мановению волшебной палочки, могут деньги. У меня никогда не бывает еды, достойной того, чтобы переваривать ее. Здешняя кормежка – что-то вроде неприкосновенного запаса, который выдают на каком-нибудь острове, забытом Богом и проклятом людьми. Народ здесь бедный, но я оголодал настолько, что вынужден кусочничать, чтобы не свихнуться от безумного желания есть. Я похудел. Здесь столько страдания!
Пожалуйста, помоги мне!
Рон.
Во время одного длительного периода депрессии Рон прекратил общение с кем бы то ни было и полностью ушел в себя. Надзиратели нашли его свернувшимся в позе эмбриона на кровати. Он ни на что не реагировал.
Потом, 29 сентября, он снова перерезал себе вены. Лекарства он принимал от случая к случаю, беспрерывно говорил о самоубийстве, и в конце концов было признано, что он представляет угрозу для себя самого. Его вывезли из блока F и отправили в Восточную больницу штата, которая располагалась в городе Вините. Как он сам выразился: «Я страдаю от несправедливо плохого обращения».
В Восточной больнице его впервые осмотрел штатный психиатр доктор Лизаррага, увидевший перед собой тридцатишестилетнего мужчину, давно страдающего наркоманией и алкоголизмом, нечесаного, небритого, с длинными седеющими волосами и усами, в потрепанной тюремной одежде, со следами ожогов на ногах и шрамами на руках, которые он постарался выставить на обозрение доктора. Рон легко признал многие свои дурные деяния, но горячо отрицал убийство Дебби Картер. Несправедливость, от которой он так долго страдал, привела к тому, что он утратил всякую надежду и хотел умереть.
В течение следующих трех месяцев Рон оставался пациентом Восточной больницы, где наконец начал принимать лекарства регулярно. Его осмотрели врачи-специалисты – невропатолог, психолог, несколько психиатров. Все они обратили внимание на его эмоциональную неуравновешенность, на то, что он легко впадает в отчаяние, сосредоточен исключительно на себе и при этом имеет низкую самооценку, временами отрешается от действительности и склонен мгновенно взрываться. Перепады настроения случаются почти моментально и бывают очень резкими.
Рон был требователен, а временами и агрессивен по отношению к персоналу и пациентам. В условиях больницы это недопустимо, и его, выписав, отправили обратно в тюрьму. Доктор Лизаррага прописал углекислый литий, наван и когентин – препарат, используемый прежде всего для лечения симптомов болезни Паркинсона, но иногда и для снятия дрожи и беспокойства, вызываемых приемом транквилизаторов.
А в Биг-Маке тем временем надзиратель по имени Савадж подвергся жестокому нападению со стороны Микеля Патрика Смита, заключенного-смертника, считавшегося самым опасным убийцей в тюрьме. Вооружившись ножом, или «заточкой», приделанной к концу древка от швабры, он просунул ее через «бобовую дыру» и ударил надзирателя, принесшего ему обед. Заточка проткнула грудную клетку и достигла сердца, однако чудесным образом офицер Савадж остался жив.
Двумя годами ранее Смит тем же способом заколол одного из заключенных.
Это происшествие случилось не в блоке F, а в блоке D, где Смита содержали из дисциплинарных соображений. Тем не менее администрация решила, что тюрьме срочно требуется новый, современный блок для смертников. О нападении широко раструбили, и это помогло получить деньги на строительство.
Был составлен проект блока H, предназначавшегося для обеспечения «максимальной безопасности и контроля, а также создания для заключенных и персонала безопасных современных условий жизни и работы». В двухэтажном блоке должно было быть двести камер, разделенных на четыре отсека.
С самого начала проект блока H курировался тюремным персоналом. В крайне напряженной атмосфере, царившей после недавнего нападения на офицера Саваджа, персонал был склонен не скупиться на создание «бесконтактного» сооружения. На ранней стадии проектирования тридцать пять сотрудников тюрьмы встретились с архитекторами из Талсы, нанятыми Департаментом исправительных учреждений.
Хотя за всю историю Макалестера ни один узник не сбежал из этой тюрьмы, проектировщики приняли экстравагантное решение упрятать все строение под землю.
После двух лет, проведенных Роном в камере смертника, его душевное здоровье серьезно ухудшилось. Крики, вопли, проклятия в любое время дня и ночи стали еще более громкими и продолжительными. Поведение – еще более отчаянным. Он взрывался безо всякого повода, начинал сыпать ругательствами и швыряться вещами. Во время одного из приступов он четыре часа кряду заплевывал коридор и один раз попал в надзирателя. Но когда он начал кидаться собственными фекалиями, настало время его изолировать.
– Он кидается дерьмом! – закричал надзиратель, и все попрятались кто куда мог. Когда коридор вымыли, Рона выволокли из камеры и увезли обратно в Виниту для нового освидетельствования.
Он провел в Восточной больнице почти месяц – с июля по август 1990 года, был снова обследован доктором Лизаррагой, который констатировал наличие все тех же проблем, которые отмечал в прошлый раз. Три недели спустя Рон начал просить, чтобы его вернули в тюрьму. Он беспокоился насчет своей апелляции и полагал, что сможет лучше контролировать ее прохождение из Макалестера, где по крайней мере имелась юридическая библиотека. Режим приема лекарств был у него налажен, состояние казалось стабильным, и его просьбу удовлетворили.
Глава двенадцатая
После тринадцати лет замешательства Оклахома наконец сумела распутать клубок апелляций и назначила первую казнь. Несчастье выпало на долю заключенного Чарлза Троя Коулмена, белого, убившего трех человек и прождавшего исполнения приговора одиннадцать лет. Он был предводителем группировки, которая обычно устраивала в «загоне» всяческие беспорядки, так что многих его соседей не слишком огорчила перспектива наконец от него избавиться. Однако большинство узников понимали: стоит казням начаться – обратного пути уже не будет.
Казнь Коулмена стала событием, достойным освещения в прессе, и за воротами Биг-Мака собралось множество журналистов. Было здесь и ночное бдение при свечах, и интервью с пострадавшими, со священниками и со всеми случайными прохожими. По мере приближения рокового часа волнение все больше возрастало.
Грег Уилхойт и Коулмен дружили, хотя и отчаянно спорили между собой по поводу допустимости смертной казни. Рон по-прежнему в целом был ее сторонником, хотя отношение его колебалось. Коулмен ему не нравился. Тот, в свою очередь, был возмущен шумным поведением Рона, что неудивительно.
