Начали. Пошло тяжело. Георгий Иванович пригласил в гости. У него в мастерской полный холодильник закуски. Копченый лосось, можно зажарить картошки, есть соленые огурцы из деревни. Это совсем рядом. Денежный переулок. Безумно захотелось жрать, но мы отказались. Нам надо домой. Его ждет жена. Кого, она же ушла? Да нет, это у него ушла, моя дома. Гм, если она дома, то зачем спешить? Я почувствовал, что еще немного и будет уже все равно, куда идти. Воропаев смолк. Георгий Иванович прочел что-то из Козьмы Пруткова. Сказал, что вообще ирония, по его мнению, не лучший способ реакции на действительность. Она предполагает цинизм. Дэфствительность, как говорил Синявский. Я не согласился. Синявский имел в виду не это. Не это, а что? Опять вспомнили Ходасевича. Он ироничен или романтичен? Потом Адамовича. Причем тут Адамович? Зануда. К тому же мрачный и сухой… Хотя есть, надо признать, есть несколько стихотворений. Потом, за что он не любил Набокова? Как он смел?! Можно стихами: зануда, мрачный и сухой, в пустыне жизни он влачился… Вы знаете у него стихотворение про Алешу, не такого, как все, и его маму, купчиху Пелагею Львовну? Это же извините, п….ц. И датировано 18-м годом. Писано уже почти в эмиграции, в бегстве, в Вологде, там с полгода была какая-то республика-не республика, в общем московско-петербургская комунна под американцами… Там стоял американский экспедиционный корпус, из Архангельска. Так вот: России до конца остается полчаса, кругом пожар, а у нас обстоятельнейшим образом рассказывается история об обольщении педерастического восемнадцатилетнего юноши Алеши (всем ведь Федор Михайлович спать не дает…) озорницей-мещанкою Ильиной… А?!

- Может, это метафора? - Какая метафора?! Пардон, чего?.. прочтешь это и понимаешь, почему наши гражданскую войну проиграли. Кто это крикнул в Думе: просрали Россию! Пуришкевич? - Не помню такого. По-моему вы это сейчас выдумали. - А жаль… - Проиграли, выиграли, просрали, нашли, потеряли… как это все надоело. Кстати не были в Вологде? Чудесный город. Необыкновенные соборы… 14-й век. Или даже раньше. Деревянное зодчество. Резные карнизы. И очень красивые девушки. Просто аномально красивые, много лучше чем в Москве…

Воропаев отошел помочиться за киоск. Как-то слишком быстро вернулся. Что случилось? Девушка-продавщица увидела. Господи, ну и что? Выскочила из киоска и стала орать. Орать? Ну да, вы что, не слышали? Наверное потому, что это с той стороны… Обозвала его говночистом, а он ведь только по-маленькому сходил… Ты ей сказал: солнышко? Да. А она? Послала… Несправедливо. Конечно несправедливо. Зачем она так, за что?..

Переместились от киоска ближе и бульвару. Знаете, там есть такой закуток, за небольшой церковью, собачья площадка, там, где раньше висели какие-то транспаранты? Это рядом, надо только пройти чуть-чуть вперед по Герцена. Вот, - сказал заместитель главного редактора, хорошее место, - ссы здесь. Я уже не хочу. Нет, ссы… - редактор засмеялся. - Ты что-то, я смотрю, скис. Напрасно. Вот будешь меня вспоминать, я тебе гарантирую, что через полгода у тебя будет новая баба. Воропаев махнул рукой:

- Да уж…

- Гарантирую, - повторил редактор.

Выпили еще.

- Все, - сказал я решительно, - больше не буду…

Провал в памяти.

По бульвару дул ледяной ветер, сбивал с ног, кутаясь, мы остановились у афишной тумбы. Георгию Ивановичу было направо, через ограду, в переулки, а нам по бульварам вниз, к бессонному Арбату, к кинотеатру “Художественный”, ловить такси и ехать домой, и что-то мы еще говорили, еще цеплялись за эти фразы: Ахматова - Цветаева, та-та-та, Пастернак - Мандельштам, та-та-та (чем-то они нам дались в этот вечер) прежде чем окунуться в такую чужую, холодную, жестокую, без Ахматовой и Цветаевой жизнь, и Георгий Иванович повторил, видимо на всякий случай, свое приглашение: а может все-таки зайдете? И опять у меня, проклятая испорченность, мелькнуло, что что-то все-таки здесь не так, как вдруг Воропаев, до того давно пребывавший в отключке, будто прочитав мои мысли, очнулся, задышал тяжело, посмотрел на нас сначала туманно, а потом внезапно очень ясно и, взламывая, раскалывая наш такой уютный, полный теплоты и задушевности разговор и врываясь в него свистом и холодом ледяного бульвара, спросил ласково у Георгия Ивановича:

- Уходишь? Домой, значит?..

И вдруг ка-а-к гаркнет:

- А хочешь, мы тебя сейчас, прямо здесь, в задницу осчастливим?!

Конфуз вышел ужасный. Георгий Иванович опешил. Да и я не ожидал такого.

- То есть… как осчастливим?.. - сказал он.

- Да вот так, - Воропаев ласково, с хитрецой улыбался, - сам знаешь, как. - Он выждал минуту, потом махнул на остолбеневшего Георгия Ивановича рукой - не хочешь, как хочешь, и зашагал вниз, по бульвару.

Впрочем шагал он недолго, метра три-четыре, потом поскользнулся и упал, сильно ударившись, на бок, кхекнул и затих.

- Я ведь и в морду дать могу, - обиженно сказал Георгий Иванович. - Я, конечно, понимаю, что он пьян, но… существуют же границы…

Вот сволочь Воропаев, - подумал я, - всегда одна и та же история: нахамит кому-нибудь и вырубится. А я отвечай за него.

Нет, в принципе-то я понимал, зачем он это. Как верно подметил Георгий Иванович, пытался выйти за границы, куда-то прорваться… Не вышло. Мир изменился на две минуты и в радиусе полтора сантиметра. (Вы можете конечно сказать: “и то…”) Но к тому же попытка выхода за границы, как это часто бывает, со стороны сильно напоминала обыкновенную пьяную грубость.

- Извините, - сказал я, избегая встречаться с Георгием Ивановичем взглядом, - вы же видите, в каком он состоянии…

Георгий Иванович опасливо посмотрел на меня: нельзя же так… Пили-пили - и нате… Он подтвердил мои ощущения: это же хамство. И тут же, как настоящий интеллигент, зарефлексировал: хотя… я понимаю, нынешняя молодежь… вам очень тяжело…

- Помогите его поднять, - попросил я.

- Нет уж, - сказал зам. главного редактора, - лучше вы сами.

- Вставай, - я потянул Воропаева за руку. - Вставай, проклятьем заклейменный!

Воропаев нехотя поднялся.

- Дальше не пойду, - заявил он. - Хочу спать. И бабу.

- Поедемте в номера? - обратился он к Георгию Ивановичу.

Редактор сделал несколько шагов в сторону.

- Ладно ребята, мне пора, - сказал он обиженно. - Звоните и приносите рукописи. И в следующий раз не пейте много.

- Куда ты, - сказал Воропаев, - нам тоже туда…

Но Георгий Иванович уже перелезал через чугунную ограду бульвара.

- Пока, - крикнул он. - звоните!

- Зассал, - удовлетворенно констатировал Воропаев, проводив его глазами, и неизвестно откуда достал бутылку пива. - Будешь?

- Не буду! - сказал я. - Ты зачем человеку нахамил?!..

- А вы меня достали, - отвечал Воропаев, буддийски улыбаясь, - со своими разговорами блядскими…

Мне внезапно стало пронзительно грустно. Мы были совершенно одни на обледенелом, похожем на каток бульваре, ветер гнал нас вниз, к Новому Арбату, чужим праздником светились сбоку витрина какого-то магазина, вдали Георгий Иванович и вся мировая культура, напуганные Воропаевым, торопливо сворачивали за угол бывшей улицы Герцена…

Вечер был кончен, сопротивляться этому было бесполезно, хорошо, что где-то был дом, хорошо, что нас там еще ждали…

- Пошли, - решительно сказал я. - Все, концерт окончен.

- Нет, не закончен, - захныкал капризно Воропаев. - Не закончен!.. Ты радуешься, как всегда, моим неудачам. Ты злорадствовал вместе с этим мохеровым козлом, что я упал…

Но я не стал его слушать. Хватаясь за афишные тумбы и скользя, я заспешил прочь, подальше от этого “литературного” места, пустого бульвара, идиотских воропаевских шуток, ледяного ветра и одиночества…

Домой мы ехали на ушастом запоре. Денег оставалось мало, и это была единственная машина, которая согласилась нас везти. Водитель оказался душевным парнем и даже помог мне, когда мы приехали, выгрузить Воропаева у подъезда. Впрочем возможно, дополнительным стимулом для его толерантности была страшная история, рассказанная мной по пути об одном нашем приятеле (реальная фигура), который, напиваясь, якобы намертво цеплялся за сиденья перевозившей его машины (абсолютный вымысел) и, мол, в последний раз его вынимали оттуда - шофер занервничал, поторопил к выходу - вместе с совершенно новой велюровой спинкой…