Эх, Воропаев-Каратаев…
Он чем-то очень был похож на одного персонажа из моей студенческой юности. В то время летом я часто подрабатывал в геологических партиях в Коми АССР, так вот, там, в общежитии, жил один буровой мастер, по имени тезка нынешнего главы русской царской фамилии - Владимир Кириллович. Как и почти все люди этой тяжелой профессии, Владимир Кириллович в дни отдыха страшно пил, становился агрессивен, неуправляем, смутен, приставал с какими-то мрачными разговорами - в общем, полный набор, смотри чуть выше. Зато во времена ремиссии, как сказали бы медики, посталклогольного синдрома, не было в общежитии человека приветливее и душевнее. Койка его была по-военному аккуратно заправлена, на тумбочке дымился ароматный чайник с какими то травами из тундры, а сам тезка Великого князя часами сидел у общежитского окна с книгой “Современная австрийская новелла” в руках. И не думайте, что я сейчас вру и название книги придумал для колорита - все чистая правда!..
Да… Ладно. Надоело теоретизировать. Не знаю, обьяснил ли я вам что-нибудь. Впрочем, все равно.
В переулках шел снег. Мы в молчании дошли до Бронной. У бывшего “Аиста” рядком стояли “Мерседесы”.
Нет, вы ни в коем случае не должны думать, что я тоскую по прежним временам, но каждый раз, когда я прохожу мимо, я вспоминаю, как сдав, так сказать, “творческие работы” в приемную комиссию находящегося неподалеку Литературного института далекой весной 1987 года, я пил в “Аисте” с каким-то поступавшим поэтом-почвенником портвейн “Агдам” и закусывал сосисками с горошком. Поэт читал свои стихи. В стихах сожалелось о погубленной юности и уходящем величии державы…
И не я один.
- Пили на первом курсе портвейн здесь, - сказал Воропаев.
Ларек напротив театра на Бронной был закрыт. Ностальгия откладывалась.
- Поехали домой, старик, - сказал я. - Ленка накормит, спать уложит. Я устал. Да и тебе завтра рано…
- Какая любовь могла бы быть у нас с этой дурой в очках, - вместо ответа мечтательно сказал Воропаев, - она бы сразу не то что про свое НТВ, про все на свете бы забыла…
- РТР, а не НТВ…
- Какая разница, я не об этом…
И он замолчал, а потом вдруг тихо что-то запел. Я сначала не разобрал, что, а потом вдруг слышу:
Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает, врагу не сдается наш гордый “Варяг”, пощады никто не желает…
И прямо поет…
А я, надо сказать, всегда, когда слышу эту песню, отчего-то рыдаю. Типа я - матрос. С крейсера “Варяг”. Но на самом деле никакой я не матрос, скорее всего, я - матрац, полосатый матрац со старой интеллигентской кровати и сентиментальный идиот впридачу. I am sentimentalny idiot… Ну, то есть в данном случае я все же не зарыдал, сдержался, все-таки еще не совсем пропал, так сказать, для общества, но вспомнил об этой своей дурной привычке. И мы двинулись, Воропаев с песней, а я со своими воспоминаниями о дурной привычке мимо школы, какого-то длинного жилого дома с занавесками в горошек в одном из окон первого этажа, дома Блока, дома уже упоминавшегося Горького и вышли к церкви на Герцена, в которой, раз уж пошла такая пьянка и сцена все равно выходит пошлой донельзя, то не могу не объявить - тем более, все это и так знают - в которой венчался Пушкин.
Церковь тихо возвышалась над улицей, снег падал на купол, на маленький крест в вышине, снизу стояли освещенные фонарем деревья, внешне картина казалась мирной, но странная обида или печаль (за что? на кого? за, пардон, себя, за невозвратную юность и канувшие в лету сосиски с горошком, на “мерседесы” и общее несправедливое устройство жизни, за убитого красавицей поэта?..) тлела где то внутри, в сквере за церковью сидел, нервно закинув ногу за ногу, занесенный снегом граф Алексей Толстой и, печально глядя на свои бывшие домовладения, казалось, говорил: ну, а вы что здесь?
И больше не было ни души.
- Надо обязательно взять еще водки, - сказал Воропаев.
Но то, что это надо, было ясно без всяких слов.
Напротив церкви, через улицу, у консерваторского училища в те годы стоял ларек, судьба сжалилась над нами, и в этот вечер он был открыт, окна его светились, а подойдя, мы услышали музыку…
Продолжу ностальгическую линию: Боже мой, ларек, разноцветные флаги, то есть бутылки в его витрине, убогие лампочки по краям, зима, Москва, красные огни светофоров, вы в легком или тяжелом подпитии, скрипит под ногами снег, на дворе 95 или даже 94 год, романтика - кто знал, что будем вспоминать с дурацкой, нелепой ностальгией и это, это тоже…
Резюме: недолгая русская свобода.
Мы приблизились. У палатки гуляла небольшая компания: две девушки и двое ребят комсомольского вида, лет по 25-30. Девчонки были ничего, особенно одна, с длинными светлыми волосами до плеч, а вот при виде ребят я напрягся. С детства не люблю комсомольцев. Впрочем сейчас они все занимаются бизнесом или служат в каких-нибудь иностранных конторах, но я их все равно сразу и издали чувствую. Какая-то такая, знаете, гадость… А Воропаеву все это хоть бы хны. Ему все равно, кто перед ним. Хоть мальтузианцы. Совершенно амбивалентный, аполитичный товарищ. Он расплылся в улыбке и, будто не замечая ребят, потянулся к светловолосой: солнышко!.. И - начинает пританцовывать под музыку. Типа твист. Или самба. Мужики совершенно оторопели от такой наглости. Они немного посмотрели на воропаевские па, потом посовещались, видимо решая, не псих ли перед ними, после чего тот, что повыше, сделал шаг к Воропаеву:
- Ты чего?
- А чего? - искренне удивился Воропаев, продолжая танцевать. - Она что, с вами? Тогда пардон.
- Нет, с тобой, - сказал уже спокойнее высокий, - не лезь к ней. Это наша девушка.
Воропаев поднял обе руки:
- Ну, не буду…
И уже “танцует” один. Потом, видя, что парень отходит, спрашивает вслед:
- А как ее зовут?
По счастью его либо не услышали, либо не посчитали нужным связываться - не ответили. И я было подумал, что, слава Богу, пронесло и достал уже из кармана деньги, чтобы побыстрее взять чего-нибудь и отвалить, как вдруг (я даже не заметил, как он подошел) передо мною оказывается “комсомолец” пониже и не один, а с с пустой бутылкой в руках.
Вот, не зря говорят, что маленькие мужчины страдают комплексом неполноценности, ну чего, скажите, он полез?..
- Я здесь стоял, - говорит.
Я посторонился:
- Пожалуйста… “Комсомолец” тупо смотрел на меня:
- Это ты к Кате приставал?..
Что было говорить: нет, не я, это он? Я краем глаза покосился на Воропаева - ну, думаю, выше стропила, плотники, кто говорил, что на фабрике кулаком гвозди забивает?.. Сейчас понадобится. Но Воропаев, как ни странно, стоит и молчит. Как столб…
- Я не приставал, - как можно спокойнее сказал я. - Мы просто поздоровались. Мы не думали, что это ваши девочки.
И тут (о женщины, имя вам - не могу подобрать… милосердие? миролюбие?..) длинноволосая блондинка, неожиданно возникнув откуда-то сбоку от нас, весело заявляет:
- А может им п..ды дать?
Я растерялся. Дело начинало принимать прямо-таки дурной оборот. Потом, знаете, я все же не привык к такому экспрессивному поведению со стороны дамы. Я как то привык к совершенно другому образу… Условно говоря - тургеневская Ася, карамзинская Лиза или Сонечка Мармеладова, на худой-то конец… А тут какое-то нетипичное поведение… И тип передо мною (по-моему, он был родом откуда-то из Казахстана или может из Бурятии: раскосые глаза придавали его лицу какую-то прямо азиатскую свирепость), почувствовав одобрение, взял свою бутылку за горлышко - наперевес - и качается в мою сторону. Симпатичная Катюша делает попытку зайти мне за спину. А Воропаев, главное, все стоит, не пошевельнется, Илья Муромец фиговый. Я уже стал нащупывать (и быстро, надо сказать, нащупал, все плохое, оно вообще быстро происходит…) в кармане небольшой столовый нож, который, являясь человеком абсолютно мирным и, можно сказать, вегетарианским, для самоуспокоения по вечерам ношу с собой, и судорожно размышляю при этом, надо ли мне его уже показывать моей амазонке или можно еще обождать (в таких случаях бывают неожиданные варианты: могут, например, вдруг закричать “милиция!”…) и какая вообще может из всего этого выйти ужасная фигня, но видно Бог сжалился над всеми нами-дураками и ситуация вдруг разрядилась сама собой. Симпатичная Катюша, вильнув, ушла куда-то вбок, бурята забрал высокий товарищ, вторая девушка кинула в меня снежком:
