«Зачем все это?» — ворчу я, собирая свой ранец. — «Действительно, глупо», — соглашается со мной зеленый самолетик, и я ухожу, чтобы скрыть горькие слезы, которые так трудно удержать, слезы обиды и доброй зависти, что это они, а не я.

Администрация Центрального стадиона была в панике. Утром, в день открытия футбольного сезона, штанга футбольных ворот зацвела! Пустила незаметно корни и зацвела. Скандал! Цветочки! А что же будет осенью? Хорошо, если штанга — клен или тополь, а если она вишня или, еще хуже, яблоня? «Килограмм антоновки в правом верхнем углу», — так, что ли, прикажете комментировать?

— Безобразие! — топал ногами самый главный администратор. — Мы ей покажем! Мы ее на дрова пустим!

— Дурак ты, самый главный, — сказал ему знаменитый вратарь. Принес лопату, осторожно выкопал штангу и увез на грузовике к себе в сад. Теперь она спокойно цветет там.

А самому главному вратарь после матча еще сказал: «Ты что же это, забыл, сколько раз штанга выручала нашу команду? Вот теперь пусть отдохнет, когда-нибудь к каждому приходит весна, ты что же, думаешь, мы — металлические?»

Третий раунд. Через минуту. Тот самый, который решит бой. Я сажусь, нет, падаю на табуретку в своем углу. А через минуту, нет, уже через пятьдесят секунд… В углу напротив — твой противник и твой друг Толька Завьялов. Его боковые — это все равно что вращающийся пропеллер самолета. Осталось тридцать секунд. Все знаю: надо разрывать дистанцию и бить сухо слева, справа, слева и снова кружить по рингу. Осталось двадцать секунд. Черт с ним, с этим Толькой, ну будет у меня не 124 победы, а столько, сколько было — 123. Тоже ведь немало. Осталось пятнадцать секунд — третий раунд, мучительный, долгий и безжалостный… И тогда старый боец, мой тренер, добрый и мудрый наставник, находит нужные слова: «Встань, малыш, встань, и будь мужчиной, ибо в бою ничьих не бывает».

Теперь, спустя много лет, я уже не помню, выиграл я у Тольки Завьялова или нет, помню только, что я встал.

Я живу в уютной долине Арарата. Долина эта, как чаша, края которой — горы. Я живу в ладонях земли. Я живу в израненных ладонях АБОВЯНА.

Однажды в Ереван, когда с гор спустилась осень и улицы города стали коричнево-золотистыми, приехал клоун.

Не знаю, может быть, он влюбился в длинноногую и смуглую девчонку, а может, это сказка…

Но правда, что он уехал с глазами, полными осенних дождей.

Выжженная солнцем долина в горах. Желто-серые скалы выше становятся фиолетовыми, искрящимися на солнце драгоценными вершинами.

Я и горы. Только горы и я.

Мудрые вечные горы, окружающие меня со всех сторон, закрывающие от остального мира, оставившие только голубую льдинку неба и флейту — ручей. Мудрые горы. Дают человеку звенящее одиночество, чтобы он понял: один он никто…

Весной Ручеек выбился из-под горы и понесся, журча, вниз по лужайке.

— Я самый-самый, — запел он, хотя что это такое, еще не знал. Ручеек был молод и мог стать любимым, даже самым-самым. Перед ним был огромный лес, за которым — поле, потом опять лес и опять поле, деревни и города, и много еще чего удивительно красивого и трудного на земле, по которой так легко скакать, потому что она покатая, покатая…

А чтобы не погибнуть и добраться до прекрасного синего моря, нужно пробиваться через бурелом, выдерживать засуху, поить людей и животных, вертеть мельничные колеса, быть храбрым водопадом, сливаться с другими и идти к Морю…

— Нет, — подумал Ручеек, — я самый необыкновенный!

И свернул к большой Реке. Он незаметно юркнул в нее и спокойно поплыл вместе с ней к Морю.

А она, широкая душа, даже и не заметила…

Она тащила корабли, давала свет, стерегла карасей и сомов от рыболовов и кошек. Да мало ли у нее было забот…

Так прошли весна, лето, наступил сентябрь, и Река разлилась — впереди показалось Море.

Тут Ручеек отскочил в сторону и зазвенел:

— Я самый необыкновенный: я пробился к Морю!

Но вдруг увидел, что таких «необыкновенных», которые прятались в Реке, очень много…

А все почести, мосты и набережные люди отдали Реке, которая делала обыкновенные нужные на земле дела. Обыкновенные.

И вообще, обыкновенное — необыкновенно.

Я над пропастью между Нет и Да. От твоего Нет я иду к своему Да по тонкому канату, сплетенному из желаний, робости и любви.

Он дрожит и качается, а подо мной бездонное Одиночество и Да, которое казалось таким заманчиво близким. Теперь кажется недоступным.

Но я иду, балансируя тяжеленным шестом — Гордостью. И старый добрый вальс Надежды, который всегда звучит при исполнении сложных номеров, придает мне силы.

Я иду, стараясь не смотреть вниз и не думать, что вдруг, пока я иду к твоему Да, кто-то уже поднялся к тебе, подставив для этого лестницу Благополучия.

Мне все труднее и труднее, меня качает ветер отчаяния, и когда он становится невыносимым, ты вдруг совершенно неожиданно сама устремляешься ко мне.

Я роняю тяжелый шест. Ты обнимаешь меня, и мы падаем, или летим — какая разница — на одну из ярких звезд, что ждут нас, включенные в ночной бесконечности августа.

— Милый, — говоришь ты, гладя мои волосы, — разве можно было так рисковать, ты мог бы сорваться в ужасное Одиночество. Глупый, зачем все это?

— Но ведь ты сама сказала вначале Нет, и мне пришлось смертельно рисковать.

— Разве сказала? — удивляешься ты, — я что-то не помню.

Дорога — это единственное, что тебе никогда не изменит. Наскучит уют, остынет любовь, и останется только Дорога, и где-то далеко впереди — Надежда, что будет любовь, покой… А сегодня ты снова в Дороге, и с тобой снова Тревожность. И не лги себе: без нее ты не можешь. Любовь и покой — это только мираж, без которого не бывает Дороги.

Эту правдивую историю мне рассказал слепой музыкант на краковском бульваре.

Ах, как часто наша быстротечная жизнь зависит от одного слова, взгляда…

Вам, мой дорогой читатель, я думаю, не надо объяснять, кто такая королева Ядвига? Я так и предполагал.

Ну, а кто такой шут Алекс, блиставший при лучших дворах Европы?

Ладно, ладно, верю.

Итак, случилось это в замке королей Ягейло. Что бы вы сделали, будучи на месте Алекса, если бы вам после концерта, на котором вы блистали, самая неприступная красавица, королева Ядвига, сделала ресницами вот так?

Этот знак и доныне в моде, но первой, как утверждают историки, им овладела Ядвига (а уж ее придворные историки, без сомнения, самые объективные).

Алекс был молод и красив. Не верьте, будто шуты были горбатыми и уродливыми. Ох уж эти мне историки…

Нет и еще раз нет.

Лучшие клоуны — Алекс же был лучшим из всех — всегда были гибкими и стройными, мимами и акробатами, острыми на язык и быстрыми на удар шпаги.

Далеко за полночь кончился бал в старинном замке королей Ягейло.

Разошлись по отведенным покоям гости, разъехались ближние соседи.

Алекс сделал то же самое, что сделали бы и вы: придерживая у бедра кинжал, он тихо пробрался по анфиладам полутемных комнат в покои королевы.

Королева, вся в белом, воздушном (волосы, плечи, свечи, зеркала — это постарайтесь представить себе сами), повернулась на тихие шаги Алекса и…