На серебряной пластинке, врезанной в рукоять небольшого пистолета, было написано готической вязью:

МАЙОРУ КРОЙЦЕ ОТТУ — ЗА ХРАБРОСТЬ И ВЕРНОСТЬ РЕЙХУ, ЛЮФТВАФФЕ И БОЕВЫМ ДРУЗЬЯМ

— Сдать? — требовательно спросил Хассе. — И домой уйти, да? Приказывай, давай, давай, давай! — из глаз у него вдруг брызнули слёзы, и Хассе закричал: — У меня, может. Только этот пистолет остался — и всё! Обо всём, для всего... я... а ты... я... — он захлебнулся, и Вольфи, морщась, отвернулся, слушая, как Хассе всхлипывает. Потом, не поворачиваясь, бросил:

— Хватит, перестань. Не пинками же тебя гнать, дурака.

— Вольфи, спасибо! — обрадовано крикнул Хассе — так, словно его наградили подарком.

— Умойся, гитлерюнге, — сурово приказал Вольфи, кладя руку на висящий на бедре МР. — И пошли есть. В самом деле пора...

... — Вольт, тебя оставим на одной из ферм, — Вольфи хрустнул галетой. — На первой ферме. Какая будет.

Лицо Вольта стало испуганным, он приподнялся на локте. Растерянно спросил:

— Почему? Я...

— Ты ранен и просто обуза для нас, — жёстко сказал Йо. — Мы собираемся воевать дальше. Десять секунд помолчи и подумай. И скажи, что нам с тобой делать.

Стало тихо. Вольт переводил взгляд с одного лица на другое. На его скулах выкатились желваки, и мальчик отрывисто сказал:

— Да. Меня надо оставить. И будь всё проклято.

— Ну и всё, — Вольфи хрустнул галетой. — Сейчас и пойдём...

...Русская колонна прошла без боевого охранения. Солдаты сидели и лежали в грузовиках — отложив оружие, в расстёгнутых гимнастёрках или рубашках, они смеялись или пели странные, длиннословные песни, то грустные, то лихие, с присвистом... но одинаково чужие и страшные на этой земле, под прозрачным майским небом Германии.

Мальчишки провожали удалявшийся в тучах пыли хвост колонны взглядами волчат, спасшихся из разорённого логова. Наконец Йо перевернулся на спину, положил автомат на грудь и тихо сказал:

— Они считают себя победителями.

— Они и есть... — Вольфи осекся и, опустив голову на скрещённые руки, сухо приказал: — Всем спать. Вечером пойдём на ферму...

...Вокруг все спали. Вольт бездумно следил за тем, как над лицом Хассе, сплетая паутинку, суетится паук. Мальчишка смешно морщил нос, словно собирался чихнуть. Садилось солнце, и паутинки блестели алым.

Нога почти не болела. И не чувствовалась. Вольт подумал равнодушно, что ему её, наверное, отрежут. В любом случае. И что дальше? Как он будет жить в той, другой, Германии? Да и будет ли она — Германия?

— Германия, — тихо сказал он вслух и снова посмотрел на садящееся солнце. Потом достал из кармана книгу, бережно перелистал потрёпанные, зачитанные страницы. Он не мог без гордых слёз читать строки «Песни...» — и стыдился этого, и скрывал эту щемящую гордость.

Зигфрид, герой в крылатом шлеме, смотрел с иллюстрации на мальчика. Вольт осторожно отложил книгу. Ещё раз посмотрел на спящих товарищей.

Ему отрежут ногу. А если бы и не отрезали — кем он будет? Чем будет заниматься? Как будет жить он — побеждённый — в побеждённой стране, где законом станет воля победителей? Он будет хромать по знакомым улицам на костыле и, может быть, солдаты в чужой форме станут его подкармливать...

Нет, он не был зол на русских. Они победили честно. Они не разрушали с неба городов и не сжигали фосфором и напалмом женщин и детей. Но сражаться с ними Вольт больше не мог. А жить побеждённым — не хотел.

Всё, чему его учили все пятнадцать лет, всё, во что он верил, всё, чем он дорожил — сопротивлялось самой возможности такого исхода.

Вольт сунул руку в карман штанов и, достав маленький плоский «маузер» VТР-3, вздохнул, закрыл глаза и быстро выстрелил себе в рот.

* * *

Вольт приснился Вольфгангу под утро. Погода перестала быть майской, лил унылый бесконечный дождь. Вчетвером, сбившись в кучу и накрывшись двумя плащ-палатками, они спали в гуще кустов недалеко от дороги, по которой всю ночь шли машины.

Все прошлые сутки они шли и шли пешком, прошли не меньше пятидесяти километров. Останавливаться было нельзя — перед этим они подожгли два бензовоза на шоссе.

И только когда ноги окончательно отказались их нести, они заползли в эту чащу и уснули. Беспробудно, так, что даже промокшие плащ-палатки и сырая одежда не могли их разбудить.

Хотя сперва Вольфганг думал, что проснулся. Он шёл и шёл по мокрому лесу — один. Не мог понять, что случилось и где остальные ребята.

Потом впереди мелькнуло солнце, и мальчишка выбрался из чащи на опушку, на озёрный берег. Сияло солнце, было жарко, а на большой коряжине, вросшей в песок, сидел и улыбался Вольт.

В этот момент Вольфганг понял, что видит сон. Вольт был совсем не такой, каким они его зарыли — белый, неподвижный, с затылком, испачканным мозгом и кровью.

Он был живой и он улыбался, глядя на своего командира. Волосы Вольта были мокрыми, но от воды — он недавно искупался. Всё его снаряжение, вся одежда, кроме спортивных трусов, лежали и висели на той же коряге.

— Привет, командир, — сказал Вольт, не переставая улыбаться.

— Привет, — Вольфганг подошёл к нему и сел. Только теперь ощутил, что от него самого пахнет мокрым металлом и отсыревшей тканью. Запах был тяжёлый, не летний. Что ещё говорить, он не знал. Но Вольт и не ждал слов.

— Вам надо уходить, — сказал он, перестав улыбаться. — Они идут по вашим следам. Через два часа вас окружат. Вы, конечно, всё равно попадёте сюда... но это очень страшно — умирать, — короткая улыбка была невесёлой, хотя и яркой. — Я встречу вас, вы только быстрее идите.

— Куда? — безмятежно спросил Вольфганг.

— Вы поймёте, — Вольт всем телом повернулся к Вольфгангу. — Быстрее. Иначе — смерть...

...Вольфганг проснулся.

Плащ-палатка протекала прямо на лицо. Но это было неважно. Обострённым чутьём дичи мальчишка ощутил — уже недалеко по лесу рыщут те, кто должен их найти.

— Йо, — он толкнул локтем Штубе.

Йохим проснулся мгновенно:

— Да? — услышал Вольфганг тихий шёпот.

— Вставай, поднимайте всех. Надо очень быстро уходить.

— Куда? — Йохим уже толкнул ещё кого-то, в мокрой темноте завозились.

Вольфганг вздохнул. Он ощущал себя идиотом... но в то же время твёрдо знал, что поступает единственно правильно:

— Сейчас разберёмся.

Пять дней они шли по степи. Степь была огромной, ровной и безмятежной. Тут неохотно наступала ночь, и закат длился почти до рассвета, а в короткий промежуток голубоватая луна делала высокий ковыль серебряным.

Днём было очень жарко (и ночью не намного прохладнее), и они шли в нижних рубашках, закатав штаны и привязав всё остальное зимнее снаряжение к поясам. В степи били роднички — они набрели на семь, все они оказались ухожены — так что, можно было напиться.

И даже унести с собой воду — возле первого родничка молчаливый седой мужчина в охотничьем снаряжении подарил мальчишкам большую двухлитровую флягу в белом полотняном чехле.

Они встречали людей несколько раз. Разных. То как будто сошедших со страниц исторических книг, а зачастую — совсем непонятных, невероятных.

Но все люди были спокойными и добрыми, хотя почти все носили оружие, а многие — и военную форму; делились едой, ни о чём не расспрашивали, без слов позволяли заночевать у костра. И говорили на разных языках.

Это было необычно и даже немного пугало — мальчишки чувствовали, что языки разные, но понимали их, как родной немецкий.

О том, что случилось с ними, ни Вальфрид, ни Фредерик не говорили с самого первого дня.

Тогда Вальфрид пришёл в себя, лежащим ничком в траве. Ничего не понимающим. И первое, что он сообразил — плачет Фриди.

На четвереньках — вставать было страшно почему-то — Вальфрид разыскал друга. Тот лежал совсем недалеко, тоже ничком, вцепившись в землю. Вальфрид затряс его за плечи, и Фриди сел — а Вальфрид отшатнулся, заглянув в его глаза.