Несмотря на то, что самым страшным преступлением Второй Мировой войны считается варварская американская атомная бомбардировка японских городов Хиросимы и Нагасаки, унёсшая почти 200 тысяч жизней мирных граждан, на самом деле чудовищнейшим военным преступлением следует считать уничтожение американской авиацией германского города Дрезден в феврале 1945 года.

Прекрасный город, культурный и исторический центр Германии, в котором не было ни одного военного объекта, но было 14 крупнейших военных госпиталей, превратился в пылающие руины за одну ночь. Позднее исследователи на Западе «признали» 47 тысяч погибших мирных граждан. Реальные цифры жертв лежат в рамках 300-370 тысяч человек, из которых почти 100 тысяч были детьми, не достигшими 16 лет. Подсчёт погибших продолжается до сих пор: каждый год во время строительства вскрывают бомбоубежища с останками сотен испепелённых заживо, задохнувшихся и даже РАСПЛАВИВШИХСЯ (!!!) женщин, стариков, детей и раненых.

— Налёты англо-американской авиации на города Рура1, — Фриди закрыл «Фёлькишер Беобахтер»2 и посмотрел на меня поверх серого листа. — Хорошо, что у нас нет военных объектов, Валли.

Я хмуро посмотрел на него. У меня вчера был день рождения. Первый в моей жизни — ну, на моей памяти точно — день рождения без торта.

Позапрошлый день рождения, например, тоже был не слишком радостным — в Сталинграде погибла армия фельдмаршала Паулюса, а с нею мой старший брат Готфрид, от которого не было писем с сентября сорок второго. Но торт был и тогда. Мама сделала его «через не могу».

Может показаться, что я о какой-то ерунде думаю. Но если вы последние полгода питаетесь свекольным мармеладом плюс триста грамм хлеба в день и полкило ливера в месяц — рухнувшая надежда на торт может показаться самым большим расстройством в жизни.

Когда я вчера забежал на секунду домой, то там было холодно и пусто, а на столе лежала записка от мамы: «Дежурю в госпитале, много новых раненых. Зайди, если сможешь. Целую». И никакого торта, конечно.

Сказать по правде, я расстроился. Если совсем честно, то я заплакал, хотя плакать стыдно.

Мы с Фриди сидели у слухового окна и смотрели на затемнённый город, по улицам которого крались шумы и шорохи — с окраины шла колонна грузовиков с ранеными. Мелькали узкие пучки света из замаскированных фар, закрашенных почти полностью чёрной краской.

— Погаси фонарь, — сказал я, и Фриди щелкнул кнопкой ручного фонарика с динамкой.

— Да я немного свечу, — пробормотал он, — и внутрь чердака...

Я ничего не сказал в ответ на его оправдание, и Фриди бросил газету вниз — она белым полотнищем сорванного паруса канула куда-то во двор. Из глубины чердака дуло. У меня мёрзли в вязаной шапке уши. Фриди в его русской ушанке было легче. Нас должны были придти менять через сорок минут.

Хорошо, что у нас нет военных объектов. Только госпиталя. Три дня назад нас сдёрнули прямо с уроков и повели помогать размещать раненых. Шёл снег, бесконечные ряды носилок стояли у подъезда одного из госпитальных зданий, пожилые санитары и медсёстры сбились с ног.

Раньше я пугался такого и отворачивался, если случалось просто проходить мимо. Мы таскали их почти два часа, пока пальцы не начали просто разжиматься, не потому, что не хочешь тащить, а сами собой соскальзывали с рукоятей носилок.

Последним был парень на три-четыре года старше меня, кажется, танкист, у которого сгоревший комбинезон облепил тело потрескавшейся коркой, как на пригорелом пироге, а лицо осталось целым.

Оно было синеватым и спокойным и, когда мы спросили распорядителя: «Куда класть?» — тот посмотрел на носилки и равнодушно сказал: «Отнесите в морг». Парень умер в очереди, под снегом, на улице нашего Дрездена.

Мы отнесли его в морг и положили там с краю, а следом внесли ещё одного и положили поверх «нашего», потому что места не было...

— Лезет кто-то, — отвлёк меня от этих мыслей Фриди. Я привстал. Это мог быть наш командир, Ялмар — у него была такая привычка, по ночам обходить посты. Сперва мы злились (что он корчит из себя самого ответственного?!), но быстро поняли, что никого он не корчит, а просто в самом деле беспокоится. Кроме того, Ялмар был моим лучшим другом ещё с начальных классов школы.

— Мальчишки, вы здесь? — послышался девчоночий голос. Я узнал его и уже хотел было напугать визитёрш утробным воем (глупость, конечно), но Фриди испортил затею, сказав торопливо:

— Конечно, здесь. Лезьте к окну, — и мигнул фонариком. Опять в нарушение инструкций.

Они полезли. Впереди — Магда с корзинкой, за нею — Лола, тащившая термос. Лола пыхтела. Магда, усевшись между нами, улыбнулась (я различил эту сияющую улыбку) и поправила волосы под лыжной шапочкой:

— Что в небе рейха?

— Чисто, — сказал Фриди. — А что это вы — с инспекцией?

— Вот, — Магда приоткрыла корзинку. — Пирожки. Вам по два. И кофе в термосе, ячменный.

Фриди издал тихий вопль. Я ощутил, что тоже улыбаюсь — и хрипло спросил:

— За что нам такое расположение?

— А мы всем носим, — строго отрезала Лола. — И у нас ещё шесть постов.

Она сурово звякнула кружкой.

— Понял, — быстро сказал Фриди.

С девчонками он был активен, как блоха, рассказывал про свои похождения такие вещи, что многие ругались на него (как можно так о девушках?!), но с Лолой шутки были плохи. Она и своих девчонок держала в кулаке, и мальчишкам не давала спуску.

Если честно, я бы предпочёл, чтобы Магда пришла одна. Хотя тогда её занял бы Фриди. Они бы болтали, а я мычал односложные замечания.

Так всегда бывает... хотя последнее время мне кажется, что Магда — именно Магда! — нет-нет, да и посмотрит в мою сторону. То ли с интересом, то ли как-то приглашающе...

Пирожки оказались маленькие, но с картошкой и горячие. Кофе тоже горячий, настолько, что не ощущалось, что он почти несладкий — мы глотали его, обжигаясь и чувствуя, как отступает холод.

Девчонки смотрели на нас молча. Обычно я терпеть не могу, когда на меня смотрят, если я ем. Но сейчас почему-то эти взгляды были приятными.

— Нам пора, — сурово сказала Лола и поднялась в оконном проёме этакой валькирией. Магда тихонько засмеялась, тоже поднялась:

— Правда пора, мальчики.

— Я пойду посмотрю, как там на лестничных клетках, — неожиданно для самого себя сказал я, вставая. — Я быстро.

Сказал — и сам удивился и испугался: зачем это я?! Но сказанного не воротишь. Переступая через балки и спотыкаясь, я пошёл за пробирающимися к выходу девчонками.

Они открыли дверь вниз, и Магда задержалась, придерживая её. Лола двинулась вниз, сказав:

— Скорее давай.

На лестнице было совсем темно. Я услышал, как Магда опять засмеялась и сказала:

— Ну, проверяй.

И тогда я сильно разозлился — непонятно на кого, но очень сильно, в ушах зашумело — и сильно, крепко поцеловал её, попав прямо в губы. И тут же отшатнулся.

Было тихо. Магда, казалось, перестала дышать. А потом я услышал её слабый шёпот:

— Почему?..

— Ты мне нравишься, — как-то грубо ответил я. И подумал, что сейчас надо (как в рассказах Фриди) схватить её, прижать к стене, начать целовать снова и снова (я не помнил и не понял, понравился мне поцелуй, или нет?), тискать, а потом...

Но я не мог этого сделать. Не физически не мог, а... не мог. Вместо этого я повторил с отчаяньем:

— Ты мне нравишься.

— Магда, ты где?! — окликнула снизу Лола. Что-то, натянувшееся в темноте лестничной клетки, лопнуло, и мы снова научились дышать.