Но было уже поздно. Оглушительный звон разбитых стекол покрыл собою все уличные шумы. Стремянка накренилась, и Антошка вместе с ней полетела вниз.

Молниями разбежались трещины по зеркальному стеклу, витрина распадалась на куски, рушилась. Камни ухали в стекла. Сергей Иванович поддерживал спиной плиту стекла, тяжелую, как чугун, и прикрывал своим телом Антошку…

Все стихло внезапно, так же как и началось. Весь этот погром продолжался какие-нибудь две-три минуты, но Антошке показался вечностью. Она открыла глаза. За стеклом мелькнула голова с ощеренными зубами, взметнулся и встал торчком, как пучок соломы, вихор. Антошка узнала мальчишку с заколкой. Он срывал сводку, рвал ее на куски, перекидывал через голову и внезапно исчез.

Сергей Иванович высвободился из-под стеклянной плиты, поставил на ноги Антошку и тряхнул ее за плечи. Лоб у нее был покрыт алыми бусинками крови, возле уха — глубокая ссадина.

Он внимательно осмотрел девочку. Нет, ранение пустяковое. Стеклянные крошки поранили кожу. Прищурившись, он осторожно выдернул несколько стеклянных иголочек со лба Антошки.

— Поморгай глазами! — приказал Сергей Иванович.

Антошка поморгала.

— Уф, в глаза не попало! — с облегчением вздохнул он, сам еле сдерживая боль. Ныла спина.

Витрина была разрушена. Стекла, как ледяные торосы, громоздились на тротуаре, ветер шевелил и переворачивал обрывки сводки.

— Фашистская мразь!.. — скрежетал зубами Сергей Иванович. — Ну, не будь такой бледной! С минуты на минуту придет поезд.

— Я вовсе не бледная, это вам так кажется, — пыталась улыбнуться Антошка.

Пешеходы, которые скрылись в здании вокзала, теперь собирались у витрины, ахали, осуждающе качали головами. Появились вездесущие мальчишки, они подбирали разорванные куски ватмана и передавали их Сергею Ивановичу.

Сводку разложили на полу в пресс-бюро. Не хватало одного куска.

Сергей Иванович схватил со стола лист писчей бумаги, подклеил его и стал дописывать недостающие буквы.

Оба ползали по полу, намазывали чистые листы клеем, подкладывали вниз, склеивали ватман.

Антошка снова взобралась наверх.

Вокруг стремянки выстроилась добровольная охрана из мальчишек.

Из дверей вокзала повалил народ. Пришел рабочий поезд. Люди бежали к витрине советского пресс-бюро и останавливались пораженные. В раме торчали острые углы оставшихся стекол, ветер колыхал истерзанную, наспех склеенную сводку.

Все было понятно без слов. Фашистские молодчики разгромили витрину, но сводка свисает с потолка до самого пола.

Победы Красной Армии ни замолчать, ни уничтожить нельзя.

Рабочие принялись очищать тротуар от осколков, чтобы можно было подойти к витрине поближе. Появился трамвай, заскрежетали тормоза. Пассажиры высыпали на улицу.

— Господа! Товарищи! — Рабочий в синем берете вскочил на тумбу. — Мы не позволим гитлеровским выкормышам хозяйничать в нашей стране!

— Позор! Долой фашистов! — слышалось вокруг.

— Эй, кто там с ночной смены? — Другой рабочий сдернул с головы меховую шапку и размахивал ею. — Записывайтесь в дневной пикет. Установим круглосуточное дежурство по охране витрины. Победы русских — наше кровное, рабочее дело.

— Что смотрит правительство? Место фашистов в тюрьме!

Толпа гневно гудела. Крики возмущения неслись со всех сторон.

Рабочий в меховой шапке громко, чтоб все слышали, начал читать сводку. Толпа притихла. Рабочий выкрикивал названия освобожденных городов.

— Воронеж!

«О-ххо!» — отзывалось эхом.

Сергей Иванович взял указку и показывал на карте города и пункты, которые зачитывал рабочий. При каждом новом названии указка подвигалась на запад под одобрительные крики толпы. Названия русских городов и даже многих населенных пунктов теперь были хорошо известны шведам.

В разбитой витрине колыхалась израненная сводка Совинформбюро, на склеенных плакатах главари гитлеровского рейха имели совсем жалкий вид.

Антошка стояла в дверях и видела, как разрастается толпа возле витрины, как шведы повторяют труднопроизносимые для них слова русских деревень, поселков и городов, довольно восклицая при этом: «Дет эр бра! Дет эр бра!» — «Это здорово!»

Самолет ожидался со дня на день. Елизавета Карповна с Антошкой несколько раз перекладывали чемодан, чтобы не забыть необходимое и чтобы вес чемодана не превысил пятнадцати килограммов. Остальные домашние вещи сложили на складе полпредства — кончится война, тогда можно будет подумать и об их пересылке.

Вечером неожиданно пришел военный атташе Николай Петрович. Он был радостно возбужден, весь светился и вовсе не походил на замкнутого, немногословного и сурового полковника.

— Завтра мои прилетают, — прямо с порога объявил Николай Петрович. — Просто не верится. Вместе с ними летит жена и двое детей моего помощника. Почти три года не видел я своих. Когда уезжал, моя Катюша была вот такусенькая. — И Николай Петрович показал рукой чуть повыше колена. — Наверно, теперь не узнает меня. Скажет, чужой дядя. А Виктору моему пошел уже шестнадцатый.

— Вашего сына зовут Виктором? — несказанно удивилась Антошка.

— Ну да! Бравый парень, но озорной. Мать, наверно, намучилась с ним без меня.

— А он был горнистом в пионерлагере? — спросила Антошка и прижала руки к груди.

— Наверно, был, — ответил весело Николай Петрович, — все они горнисты, барабанщики. Я ему трубу в подарок купил, у него был отличный музыкальный слух. Не знаю, как теперь, после ленинградской блокады.

— Скажите, ваш Витька был в пионерлагере на Азовском море в сороковом году? — спросила Антошка.

Николай Петрович пожал плечами.

— В пионерлагере был, а вот в каком — не знаю. Может быть, и на Азовском море. Он любит море. Я его в пять лет плавать научил. Вынес на руках в море и отпустил. Он барахтался, захлебывался, но знал, что я рядом, утонуть не дам. Он побарахтался, пофыркал и поплыл. С тех пор плавает, как дельфин.

Николай Петрович распахнул пальто, расхаживал по комнате, помахивал шляпой и говорил, говорил без умолку. Намолчался за эти годы.

— Да, — вдруг остановился он. — Я ведь пришел к вам просить, чтобы вы посмотрели мое новое обиталище, приложили женскую руку к расстановке мебели, оценили бы мои покупки. Может быть, поедем ко мне на квартиру? Машина у подъезда.

Мама с Антошкой быстро собрались.

Николай Петрович снял квартиру из трех комнат. В одной он оборудовал столовую, в другой — детскую, а в третьей — спальню. Все было ново, чисто, аккуратно расставлено вдоль стен, и на всем лежала печать неумелой мужской руки.

В столовой на столе стояли цветы, бутылка шампанского; на одном краю стола поблескивал карими глазами плюшевый мишка, на другом конце лежала золотистая труба. Скатерть была не по столу большая, и концы ее лежали на полу. В детской были развешаны платьица, костюмы, и под маленькой детской кроваткой даже стоял горшочек.

Елизавета Карповна рассмеялась:

— Вот это уж лишнее. Вашей Катюше шесть лет, да и кроватка эта годится только на годовалого.

Николай Петрович искренне огорчился. Как же быть? Поменять кроватку он уже не успеет.

— Но Катюша была такусенькая, — оправдывался он. — Неужели успела так сильно вырасти? В Катюшу мою вы все влюбитесь. Глазищи у нее вот такие, серо-синие, как море в штилевую погоду. Говорят, все дети по утрам капризничают, а моя Катюша проснется и, как звоночек, заливается.

Елизавета Карповна разбирала продукты в шкафу и улыбалась про себя — никак она не представляла, что Николай Петрович такой трогательный отец.

— Ух, сколько вы сахару накопили! — удивилась она, складывая пачки сахара.

— Это тоже для Катюши, — сказал Николай Петрович, заглянул в детскую и покачал головой: неужели кроватка с сеткой не годится для дочки? — А жене я купил в подарок вот этот шарф. — Николай Петрович развернул легкий, похожий на дым, газовый шарф. — Вы знаете, какие у моей жены чудесные волосы! Длинные, почти до колен, пышные и легкие, и каждый волосок отливает золотом. Я таких волос ни у кого не видел. Правда, ей к лицу будет этот шарф? — Он любовался шарфом и в своем смущении и радости был похож на юношу.