В канун Октябрьского переворота Москва имела два таких монастыря: Всехсвятский Девичий, за Рогожской заставой, возглавленный настоятельницей игуменьей Платонидой, и Никольский мужской, на Преображенском кладбище, под управлением настоятеля архимандрита Никанора. Последний был основан в 1866 году, но включал целый ряд более ранних архитектурных памятников. В его ансамбль входила церковь Николы с колокольней (1790-е гг., 1857 г.), надвратная церковь конца XVIII века, Братский корпус, построенный в 1801 году, и монастырская колокольня, сооруженная в 1876–1879 годах по проекту архитектора Ф. И. Горностаева.

Всехсвятский единоверческий монастырь. Фото 1883 г.

Единоверие понималось как вид воссоединения старообрядцев-раскольников с православной церковью, при котором за старообрядцами сохранялось право совершать богослужения и таинства по старопечатным, доникониановским, книгам и по своим образцам при условии подчинения в иерархическом отношении православной церкви и принятия священнослужителей от православных архиереев.

С такой просьбой к правительству обратился в 1783 году старообрядческий инок Никодим, и в том же году образовались – в Таврической области – монастырь и приходские церкви. В 1800 году были учреждены единоверческие приходы, в каждой епархии подведомственные местному епархиальному архиерею.

С 1870 года единоверие становится одним из главных вопросов, обсуждаемых богословами. Исходным же моментом служил акт отмены клятв, произнесенных на доникониановские обряды русскими соборами XVII века. Часто всплывал ответ патриарха Иоакима попу Никите Пустосвяту на дискуссии в Грановитой палате: «Мы за крест вас не мучим – креститесь как хотите, двумя или тремя перстами; мы порицаем вас за то, что церкви не повинуетесь и лишаете сами себя вечного спасения». Образование московских единоверческих монастырей как бы ставило точку в затянувшейся на века дискуссии.

Но только с точки зрения чиновничества. В действительности большинство острых вопросов продолжало существовать, получив неожиданную поддержку в особенностях складывавшейся в России действительности.

Этими вопросами подробно занимается журналист рубежа XIX–XX веков Александр Саввич Панкратов. Годами он изучает особенности отдельных общин и согласий и приходит к выводу, что для их членов речь идет прежде всего о сохранении тех нравственных принципов, которые ослабевали, а то и вовсе переставали существовать, особенно в городской среде. Старообрядцы всех согласий стремились сохранить семью, исконную связь старших и младших поколений, их ответственность друг перед другом, «общинность» в самом широком смысле слова. Человек не может и не должен жить в одиночестве – о его правах, обязанностях, самом порядке существования ему легче помнить в окружении людей «одной веры» и одних требование к жизни. Суровость до прямой жестокости в соблюдении внешних форм жизни – подсказываются заложенной в их вере потребности самосохранения и выживания.

"Входя под сень их монастыря, – пишет А. С. Панкратов, – я всегда ощущал словно веяние острого холодка, пробегавшего по моим членам. Я не чувствовал себя вправе пройти широкой походкой, присесть для отдыха, то, что говорят, расслабиться. Напротив, как на палубе корабля, я начинал шире дышать, но и думать не о себе – об окружающем меня водном просторе. То, как приветствовали меня глубокими поклонами всегда безмолвные иноки с плотно сжатыми губами, побуждало и меня с той же душевной серьезностью отвечать на немое приветствие и одновременно начинать сознавать, что и я, чужак, случайный любопытствующий, уже приобщен к этой жизни, словно бы совершающейся не на земле, а где-то в горних лугах. Тем разом я приехал на Преображенское с цветами, которые намеревался возложить на могилу недавно умершего своего знакомого по купеческой части, хотя и сомневался, не нарушит ли мой букет принятого здесь порядка. «Отчего же? – заметил отец настоятель. – Вы же хотите поздравить знакомца своего с великим праздником единения его с Творцом и Вседержителем. Цветы соответствуют тем горним лугам, куда попала его душа». Я выразил сомнение, где может оказаться человек: не обязательно в лугах горних. «Ваш знакомец принадлежал к нашей церкви, раз он нашел упокоение в наших стенах?» Я подтвердил. «Значит, он исповедовал истинную веру и будет за то вознагражден».

Мы вступили на дорожку погоста, чисто прибранного, тесно уставленного памятниками и без единого посетителя. На мое немое удивление настоятель чуть заметно улыбнулся: «И для горя, и для радости, и для поминовения усопших есть свое время. Вы просто этого не знали». Я несколько растерялся, но отец настоятель приободрил меня, пояснив, что и в горе, и в радости человеку не следует оставаться одному: «Мы суть стадо Господне. Пастырь наш небесный нас пасет, чтобы каждому ноша приходилась по силам его. Вы в своей церкви забываете об этом, мы помним».

Хотя солнце еще стояло достаточно высоко, из храма донеслись звуки служебного пения. Пения совсем особенного, потому что пел один голос, пронзительно высокий и чистый… Наступало время ранней всенощной. Настоятель спросил, знаю ли я, кому обязана обитель самыми щедрыми дарами при самом своем рождении: конечно, Строгановым. «Но не тем графам, которые вам знакомы и всем известны, а их предкам – именитым гостям. Торговцам, купцам, заводчикам».

Единоверческие монастыри окончательно были уничтожены к 1930 году. Их немалые богатства рассеялись с помощью новых властей. Но в Третьяковской галерее все же осталось несколько превосходных икон, о связи которых с Преображенским сегодня успели забыть даже многие специалисты.

Основателем Никольского единоверческого монастыря выступает купец московский И. А. Ковылин, который уже в первой четверти XIX века устраивает здесь школу для единоверческих детей. Но кроме грамоты и арифметики, ребята обучались здесь и иконописному художеству – копированию или прямым подделкам старых образцов. Здесь же в Никольком монастыре собирается преображенцами древнерусская иконопись, образцы которой им удается найти в Москве.

Во время пожара 1812 года единоверцам и раскольникам удается спасти и опять-таки забрать к себе много образов, а сам И. А. Ковылин находит способ скупать в синодских церквях лучшие произведения московской школы.

После официального запрещения старообрядчества в 1856 году в домах раскольников появляются «моленные», представляющие тщательно составлявшиеся собрания икон. Общим образцом впрочем, недосягаемым, служили «моленные» Строгановых XVII века. Историк и редкий знаток иконописи Н. П. Лихачев пишет в начале XX века в связи с анализом собрания Третьяковых: «Приобретение и увоз старинных икон были всегда одной из главных забот старообрядчества. Образа выменивались, где только представлялась возможность, увозились и первоначальное происхождение их забывалось. Обширный спрос вызвал особую промышленность – скупщиков древних икон, которые, бороздили по всей России, проникая в самые медвежьи углы. Иконы для поправки попадали к иконникам, которые и запоминали постепенно, откуда какого „письма“ иконы больше привозят. Прием в основе правильный, но не принимающий в расчет разных случайностей. Так, например, на наилучших иконах последней четверти XVI столетия и первой половины XVII обычно встречаются надписи о том, что образ написан для кого-нибудь из рода Строгановых. Привозили такие иконы с севера, главным образом из Великого Устюга и Сольвычегодска. Постепенно составилась двойная фикция – „Строгановские письма“ происшедшие „из Устюжских“. А на самом деле богачам Строгановым писали иконы лучшие государевы московские мастера».

И любопытная подробность. В октябре 1911 года в Москву по приглашению известного коллекционера и создателя Музея современной живописи С. И. Щукина приезжает Анри Матисс. Щукин знакомит француза с Остроуховым, в то время попечителем Третьяковской галереи, Остроухов, в свою очередь, показывает знаменитому французскому живописцу собрания икон собственное, Третьяковской галереи, Кремля, Новодевичьего и Никоского единоверческого монастырей.