Марине Цветаевой Ты вправе, вывернув карман, Сказать: ищите, ройтесь, шарьте. Мне все равно, чем сыр туман. Любая быль – как утро в марте. Деревья в мягких армяках Стоят в грунту из гуммигута [82], Хотя ветвям наверняка Невмоготу среди закута. Роса бросает ветки в дрожь, Струясь, как шерсть на мериносе. Роса бежит, тряся, как еж, Сухой копной у переносья. Мне все равно, чей разговор Ловлю, плывущий ниоткуда. Любая быль – как вешний двор, Когда он дымкою окутан. Мне все равно, какой фасон Сужден при мне покрою платьев. Любую быль сметут как сон, Поэта в ней законопатив. Клубясь во много рукавов, Он двинется, подобно дыму, Из дыр эпохи роковой В иной тупик непроходимый. Он вырвется, курясь, из прорв Судеб, расплющенных в лепеху, И внуки скажут, как про торф: Горит такого-то эпоха. 1929 Стихотворение вызвало отсроченный отклик Цветаевой: * * * Тоска по родине! Давно Разоблаченная морока! Мне совершенно все равно — Где совершенно одинокой Быть, по каким камням домой Брести с кошелкою базарной В дом, и не знающий, что – мой, Как госпиталь или казарма. Мне все равно, каких среди Лиц ощетиниваться пленным Львом, из какой людской среды Быть вытесненной – непременно — В себя, в единоличье чувств Камчатским медведём без льдины, Где не ужиться (и не тщусь!), Где унижаться – мне едино. Не обольщусь и языком Родным, его призывом млечным. Мне безразлично, на каком Не понимаемой быть встречным! (Читателем, газетных тонн Глотателем, доильцем сплетен…) Двадцатого столетья – он, А я – до всякого столетья! Остолбеневши, как бревно, Оставшееся от аллеи, Мне все – равны, мне всё – равно, И, может быть, еще равнее — Роднее бывшее – всего. Все признаки с меня, все меты, Все даты – как рукой сняло: Душа, родившаяся – где-то. Так край меня не уберег Мой, что и самый зоркий сыщик Вдоль всей души, всей – поперек! Родимого пятна не сыщет! Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И все – равно, и все – едино. Но если по дороге – куст Встает, особенно – рябина… 1934
Вместо стихотворения (Акростих) М гновенный снег, когда булыжник узрен, А прельский снег, оплошливый снежок! Р езвись и тай, – земля как пончик в пудре, И рой огней – как лакомки ожог. Н есись с небес, лишай деревья весу, Е рошь березы, швабрами шурша. Ц енители не смыслят ни бельмеса, В раги уйдут, не взявши ни шиша. Е жеминутно можно глупость ляпнуть, Т огда прощай охулка и хвала! А ты, а ты, бессмертная внезапность, Е ще какого случая ждала? В едь вот и в этом диком снеге летом О пять поэта оторопь и стать — И не всего ли подлиннее в этом? …. – как знать? 1929 Мейерхольдам Желоба коридоров иссякли. Гул отхлынул и сплыл, и заглох. У окна, опоздавши к спектаклю, Вяжет вьюга из хлопьев чулок. Рытым ходом за сценой залягте, И, обуглясь у всех на виду, Как дурак, я зайду к вам в антракте, И смешаюсь, и слов не найду. Я увижу деревья и крыши. Вихрем кинутся мушки во тьму. По замашкам зимы-замухрышки Я игру в кошки-мышки пойму. Я скажу, что от этих ужимок Еле цел я остался внизу, Что пакет развязался и вымок И что я вам другой привезу. Что от чувств на земле нет отбою, Что в руках моих – плеск из фойе, Что из этих признаний – любое Вам обоим, а лучшее – ей. Я люблю ваш нескладный развалец, Жадной проседи взбитую прядь. Если даже вы в это выгрались, Ваша правда, так надо играть. Так играл пред землей молодою Одаренный один режиссер, Что носился как дух над водою И ребро сокрушенное тер. И протиснувшись в мир из-за дисков Наобум размещенных светил, За дрожащую руку артистку На дебют роковой выводил. |
