– Пропивай вот. А денег нет. Все на этом, Людмила.
– И на этом спасибо, Юрочка, – всхлипнула Людка, до которой дошло, что правда все. Скомкала и понеслась пропивать историческое голубое платье Ирины Владимировны китайского шелка драгоценного, хотя и выцветшего, и посекшегося по швам.
Юрий Алексеевич после ее визита запер дом и пошел на бережок – посидеть над заросшей речкой и прийти в себя. День был хуже некуда, весь насквозь пропах неприятностями, и впереди полная неизвестность. Он присел в траву, потом прилег и лишь десятком минут позднее вспомнил, что на этом примерно месте впервые сплелись их тела. Такая была красивая девочка. Самая красивая во всем Генералове… И цикады – так же громко, как тогда.
Да ну, какие цикады посреди майского дня?! Свихнулся, Юрий Алексеевич? Какие цикады? Мотоцикл-трещотка, вернее, свиристелка – такой особенный звук издавал выхлопной механизм Ильичева «макака». Что за день?! Только Ильича и не хватало вот сию минуту с его общественной неугомонностью и хозяйственными идеями отставного председателя колхоза. Сейчас начнет агитировать, призывать на какой-нибудь субботник по поводу начала летнего сезона или в ответ на восточно-европейские происки блока НАТО. Жаль, но удирать уже поздно. Ильич заметил Юрия Алексеевича, орлиное у него зрение-то.
– Алексеи-ич! – орал Ильич от дороги, перекрывая оглушительные трели своего мотоцикла. – Алексеи-ич! У-ту-ту-уу! Труба зове-ет!
Ну точно, неугомонная борода! Субботник, или маевка, или… Что там еще у него в арсенале? Ах, ну конечно же! Он уж неделю зудит по деревне, и все от него прячутся. Ну, Юрий Алексеевич, ты попал! «Нет уж, окна в клубе, выбитые подпившей шантрапой, вставлять не пойду ни за что, – принял твердое решение Юрий Алексеевич. – Пусть шантрапа и вставляет. Все равно опять побьют».
– Алексеи-ич! Дело к тебе на миллион! – орал Ильич. А потом все-таки доперло до него заглушить свиристящий движок.
Ильич любовно уложил своего «макака» – антикварный мотоцикл марки «МК» Ковровского завода – на бочок и зашагал к Юрию Алексеевичу, который развалился на бережку и вставать не желал. И весь вид его говорил об этом – и травинка во рту, и прикрытые глаза, и босые ноги, и брючины, подвернутые до колен.
– Алексеи-ич! Проснись, что ли! Тебе бы в пастухи, как мазурику этому Фильке Евсюкову, вот спал бы на солнцепеке днями напролет, пока коровы рогатые не стоптали б или теляты галоши не объели.
– Федор Ильич, уймись, а? День сегодня такой… Не задался. Не пойду я клуб стеклить, пусть шантрапа стеклит, которая окна побила.
– Алексеи-ич! Остеклят они, как же! Держи карман и не чавкай, добрый молодец… Да я не за тем. Про клуб потом инаугурация будет. Тут, понимаешь, какая пуговица вышла…
– Федор Ильич, слово чести, у меня своих «пуговиц» не мерено, – поморщился Юрий Алексеевич.
– Так я ж зна-аю! Потому и явился пред тобой, аки телеграмма. Ты ведь у нас теперь безработный? Йес ыт ыз? Так вот, пуговица-то… Школу-то нашу трухлявую прикупила неизвестная инкогнита, столичная барыня новорусская. Не иначе с приветом барыня. И у нас тут, значит, по причине барыни с приветом образовалась полевая биржа труда. Вот ездим мы с «макаком» и собираем по округе непьющих мужиков. Набрали пока чисто непьющих только двоих – меня да тебя. Оба двое, мы с тобой непорочные ваучеры выходим. Но этого мало. Двое на поле брани – утям на смех. Потому будем привлекать и условно непьющих, то есть не сливших еще соображение свиньям в колоду или в сортир за ненадобностью. Уповаю я, многогрешный, что все ж таки разберут они, где топор, где молоток, где гвоздь, а где ихний палец.
– Федор Ильич, я ничего не понял. Какая столичная барыня? Какой сортир? Что свиньи разберут? Молотки? Пальцы? Ваучеры? Я уж и забыл, что это такое, ваучер. – У Юрия Алексеевича голова шла кругом от Ильичовых заковыристых речей без начала и конца. Что песок пересыпает, веревку из песка вьет, пока не остановишь. Как его в председателях терпели?
– Алексеи-ич! Да проснись ты, едрена канарейка!!! Где барыня, там и сортир, это само собой. Не в малиннике же барыне… это… заседать по причинной нужде, лопушком запасшись? Что столичная барыня может в экологическом воздухе понимать? Сортир, понятно, будет. А свиньи, знаешь, они животные смышленые, не удивлюсь, что и в ваучерах разбирают, не в пример всем нам, многогрешным. Так я ж не о том. Я ж тебя декларирую… это… вербую, если непонятно. То есть рекрутирую.
– Федор Ильич, объясни наконец, что ты от меня хочешь?! – рассердился Юрий Алексеевич.
– У! Сердится! Алексеи-ич! Безработна-ай! Работа есть на лето! Родную школу ремонтировать, барыне перестраивать под особняк. Перестройка у нас вышла-таки двадцать лет спустя, прям как у трех мушкетеров! И вновь продолжается бой у нас! Знаешь, такую песню Кобзон поет? Но я больше романсы уважаю, за исключением в исполнении финансов под аккомпанемент пустопорожнего живота… Ну что, поехали, что ли? Финансы-то обещаны многие, не в пример твоим учительским гомеопатическим. Алексеи-ич! Я ж тебя спасаю от голодной смерти! Похож я на ангела небесного?
– Это с бородой-то? – улыбаясь, помотал головой Юрий Алексеевич. Он понял наконец, чего хочет Ильич. Летняя работа была спасением.
– Ежели борода растет, так, стало быть, ангел ушлый, что прапорщик, – сумел свое заблудящее достояние уберечь, когда у других это самое стригли, чтоб неповадно. И в председатели колхоза пошел. Чисто ангелом надо было быть, чтоб председательствовать в генераловском колхозе, признаюсь я тебе, Юрий Алексеевич.
– А я думал – тираннозавром.
– Вопрос, конечно, спорный, ангелом или тираном, но дискутировать этот пункт не будем, кворума нетути. Давай, давай, садись на «макака» позади меня. «Макак» не Боливар какой-нибудь субтильный, двоих всяко выдержит. Алексеи-ич! Держись крепче! Эх, пр-ррокачу! Пикирующим бомбардировщиком…
Мотоцикл завыл, как пикирующий бомбардировщик, потом привычно засвиристел гигантской цикадой и на скорости поскакал по ухабам, по пыли, оставляя за собою длинный пыльный хвост, словно комета, и взметая утиные перышки. По ухабам, вдоль берега, потом по коровьей тропинке, рассекающей луг, где паслись немногие коровы и заседала святая троица при бутылках: мазурик-пастух Филька Евсюков, Людка Рыжая и ее любовник Савка Непавших. Вслед мотоциклу махали они руками, добрые и приветливые после полутора стаканов, а непременные обиды и драка были еще впереди, стакана опять-таки через полтора.
«Макак» лихо подлетел к школе, остановился перед проемом в ограде, где когда-то были ворота. В проеме спиной к дороге стоял мужчина вида городского, в модных мятых-перемятых льняных брюках и в панамке с заклепками, какую и в руки бы не взял ни один деревенский, разве что развратный Робик Нелепский. Мужчина обернулся на громкий мотоциклетный чих, означавший, что движок угомонили. И тут же попал под пулеметную очередь Федора Ильича:
– Станислав Андреич! Я вот вам бригадира отловил. Юрием Алексеевичем зовут. Трезвенник и не язвенник. И не бабник. Был тутошним главным профессором. Ангел небесный, не хуже меня, многогрешного. А вы, значит, тут как тут, когда еще глобусы и Менделееву таблицу не эвакуировали и гороховые грехи из углов не повымели… Эх, двойками-единицами пахнет, чует мой нос!
– Пахнет барской усадьбой девятнадцатого века и неисправной канализацией, – спокойно ответил Станислав Андреевич. – Заколюжный, – протянул он руку Юрию Алексеевичу. – Прораб. Буду вашим начальством, если ничего не имеете против. Поработаем?
– Поработаем, – ответил Юрий Алексеевич. Прораб ему понравился, спокойный мужик, уверенный, без выкрутасов, тогда как безудержное деревенское ерничество, что детское, что взрослое, что пьяное, что трезвое, утомило за много лет и, чувствовал Юрий Алексеевич, состарило.
– Алексеи-ич! – встрял неугомонный Ильич. – Ты не смотри, что он такой вальяжный, как дон Леонсио. Ты ухо держи востро и учти: все прорабы свою пользу знают туго.
– Как и председатели колхозов, – не остался в долгу Заколюжный. – Насколько я слышал.
