Выигрыш я возвратил на счет и извинился перед Юлькой за то, что пока не могу вернуть тысячи, выплаченные ее любезному Андрону (Горшкова даже не упомянул). Получилось слишком запальчиво, резко и, признаюсь, неумно. Юлька не стала ничего отрицать и обиделась смертельно. Так сужу об этом, потому что она не закатила темпераментную сцену, а просто сказала: «Хорошо. Отрабатывай, пожалуйста. Если твое самоуважение столь шатко».
И с тех пор я все пытаюсь «отрабатывать» под ее чутким руководством. Но что я понимаю в ресторанном бизнесе и в бизнесе вообще?! Подозреваю, Юлька постоянно исправляет мои ошибки. Возможно, заранее распорядилась по всем своим восьми «Ларчикам» не принимать мою деятельность всерьез. Ее «менеджеры» кивают с деловым видом, а потом по телефону цитируют мои неловкие распоряжения Юльке, и она их отменяет. В силу определенных навыков полезен я лишь при ведении деловых переговоров, в отстаивании – на это мне хватает упрямства и казуистических умений – некоторых выгодных Юльке пунктов. И все же положение свое я чаще всего ощущаю как ложное, и Юлька, понимая это и сочувствуя, жалея меня, убогого, грустнеет. Но смерть Юлькиной сестры нас сблизила, позволила хотя бы на время позабыть о моей подспудной неприкаянности, о ее несладком доминировании. Такая вот у нас с Юлией Михайловой супружеская любовь…
Между прочим, Старую Кобру, мелькнувшую в игровом зале казино, я узнал. Она правила канцелярией Михаила Муратовича, и Юлька начинала свою карьеру под ее чутким руководством. Если можно назвать «чутким руководством» невидимый, но отлично ощущаемый энергетический хлыст, которым виртуозно пользовалась эта дама по имени Луиза Станиславовна, ныне Старая Кобра. Но когда я сообщил Юльке, что узнал Луизу Станиславовну, она отмахнулась и сказала, что мне померещилось, потому что эту гадину, к счастью, давно, уже лет пятнадцать тому, уморили в одном из правительственных санаториев по причине ее многих знаний. И если бы это была она, то ей ли, Юльке, не узнать правую папенькину руку и своего палача. Но мне представляется, что здесь или какие-то очередные «тайны московского двора» – драма-травести или триллер – наша повседневность, или же Юлию Михайловну подводит (щадит?) память. А я вижу то, что вижу, и еще не сошел с ума. Как Ритуся и Елена Львовна.
Уход Ритуси был бы благом или, по крайней мере, облегчением для всех нас, о чем и говорить. Если бы не беда с Еленой Львовной. Юлька пропадает у нее днями, но иногда не выдерживает и, измученная, похудевшая, делает умопомрачительную прическу башней, красиво расписывает лицо и пускается во все тяжкие, в обществе любимого мужа, не сомневайтесь. Веселится она надрывно, но надрыв этот пока в полной мере ощущаю только я, а «тусу», не ведающую о Юлькиных потерях, приводит в восторг ее болезненный кураж, ее истерическая веселость, но там, где Юлька, быстро затеваются склоки. Юлька ведет себя ужасно. Она словно идет по змеиным хвостам на острых своих шпилечках, тяжеловатой походкой, но так быстро, что гады не понимают, кто наступил на хвост, и жалят ближайшего, а ближайший в свою очередь кого-нибудь, кому не повезло в сей момент подвернуться.
Даже в Христе Спасителе на рождественской службе, где, подозреваю, тусовалась половина некрещеных… и я в том числе… даже в храме она устроила представление. Юлька извертелась в священной ладанной духоте, шелковый шарф все время сползал с ее прически, жали, знаю, новые длинноносые сапожки, свечка закапала дорогой гелевый маникюр, от золотого блеска слезились глаза и слегка размазалась по векам черная краска для ресниц. Раздражала впередистоящая широкая фигура в черном. Но уходить, раз уж явились во всем блеске, было ни в коем случае нельзя, чтобы не вызвать впоследствии вселенских пересудов. И, выстояв все же, в конце службы усталая и разъяренная Юлька исподтишка спровоцировала аплодисменты, и всем показалось, что раззолоченный патриарх, пойманный врасплох, готов был раскланяться – такое особое движение корпусом сделал он – как на сцене. «Браво! Бис, бис», – шепнула чертовка, а кто-то придурочный из «гламурненьких» подхватил-таки. Театр. Цирк. Скандал. Но боюсь, в скором времени о ней, о моей Юльке, кто-нибудь все поймет. И как бы не затоптали красавицу.
Что происходит? Что вообще происходит?! В Москве теперь все напоказ и имеет свою цену. Торжище. Торгуют и тем неявным, о котором когда-то поняла Ритуся. Она одна и поняла и попыталась объяснить, как могла, но у нее не получилось. Да и не могло получиться, такое не объяснишь словами, а только запутаешь собеседника и сам себя.
А теперь? Музей «Московский дворик», глядите-ка. Входной билет триста рублей. А я в таком когда-то жил студентом, в одном из переулков, впадающих в широкую и длинную, как проспект, Ордынку, и платил тетке Гузели Ибрагимовне, которая сдавала мне комнату, насколько помню, пятнадцать рублей в месяц. Точнее, и не комнату даже, а закуток без окна, с большой железной кроватью, с нишей для одежды, занавешенной линялым ситцем, с крашенной коричневым тумбочкой. А на тумбочке стояла лампа под розовым с желтыми кистями абажуром и Юлькина фотография в тонкой железной рамке…
Тетка Гузель Ибрагимовна, потомственная дворничиха и, судя по нраву ее, вероломному и страстному, род свой ведущая не иначе как от тех самых ордынских посланников, населявших века назад эти места в Замоскворечье, была вроде бы даже и православной, она ходила иногда к Скорбященской церкви, то есть церкви «Всех Скорбящих Радость». На Бога, впрочем, не очень надеялась, а в скорби, что от сердечной томности происходит, любила порадовать сама себя, и главной радостью был прославленный поэтами «Агдам», а также пение из репертуара Клавдии Шульженко под пьяную гармошку, на которой играла сама же. От Гузели я сбежал, когда она воспылала ко мне страстью и из ревности разбила Юлькин портрет. Сбежал я в общежитие на Новочерумушкинскую, на надувной матрас в трехместном «нумере», где жил Виктор, приятель мой еще по интернату, и двое наших однокурсников, которые писали курсовые по международному праву и немного презирали нас с Виктором, людей неопределенных профессиональных предпочтений…
А дворик, где хозяйничала несравненная Гузель, был с деревянными воротами на амбарном замке, с калиткой сбоку, в сиренях и островках невытоптанной низкой травы-просвирника. После войны где попало насажены были тополя и вымахали почти за сорок лет высокими, и тени их призрачными, подвижными от рассвета к закату синими тропинками геометрически расчерчивали двор. Скамейки посеревшего за многие годы дерева, пустая песочница под помятым жестяным мухомором, поперек двора – белье на прищепках; голубятня над дровяными сараями, за ними – уютный уголок, остаток старого-старого замоскворецкого сада – вишня и яблоня, бесплодный куст смородины, мальвы и золотые шары, а в закутке, криво огороженном ржавой сеткой, кто-то даже раскопал грядку под помидоры и кабачки.
Прошлого у меня тогда еще как будто бы и не было, оно еще не началось. А настоящее виделось не то понарошку, не то взаправду, как, впрочем, и сейчас, – дикая смесь сахара и соли. Теперь тот дворик в прошлом, в памяти, в единственной достоверной реальности. Я сознаю, что он житейски мертв и любовь моя к нему порочна, как порочна некрофилия, но меня это не тяготит. А тяготят меня посмертные ипостаси московского дворика, такие как: ресторан «Московский дворик», строительная фирма «Московский дворик», неясного назначения ООО «Московский дворик», риелторская компания «Московский дворик», фестиваль самодеятельности «Московский дворик», радиостанция «Московский дворик», клуб «Московский дворик», торжественная процедура награждения лучших дворников, принявших участие в конкурсе «Московский дворик», объявление типа: «Куплю рубль 1898 года «Московский дворик»», тот самый трехсотрублевый музей и предел мечтаний – двухкилограммовый торт «Московский дворик» соответствующего вида, с шоколадным забором и марципановым котом. Кушайте тортик десертной ложечкой и умиляйтесь, москвичи и гости столицы. Ностальгируйте, оплодотворяя память.
